Геннадий Фиш - В Суоми

— Ну, едем, что ли? — спросил Коскинен.

К ним в темноте подъехали розвальни. Лошадью правил незнакомый мужчина.

— Я кучер управляющего. Он приказал мне не оставлять нигде лошадь, — пробасил он.

— Ну и ладно, — весело крикнул Лундстрем. — Лошадь управляющего, кучер управляющего, пусть будут матрац и одеяло тоже управляющего. — И он взвалил на розвальни теплую полость и оленьи шкуры.

Коскинен сел в розвальни, и уже на ходу вскочил в них Лундстрем. Покрываясь шкурами и сразу впадая в глубокий сон, он успел еще пробормотать:

— Отлично живем, товарищ Коскинен, лучше нельзя!

Ветер швырял им в лицо пригоршни колкого снега.

Они шли на юг по хрупкому насту с винтовками и небольшими узелками за плечами. Много ли у лесоруба имущества.

Холодный вечер незаметно перешел в ночь.

Инари шел первым. Он пригибался, изо всех сил нажимал на палки, отталкивался, выпрямлялся и рывком выносился вперед.

Его увлекало это ритмичное, непрерывное движение. Он слышал горячее дыхание идущих за ним товарищей, шуршание и поскрипывание их лыж.

Белые мохнатые хвойные лапы нависали над дорогой. Часто задевали Инари. Он вздрагивал, оглядывался и чувствовал, что ушел от товарищей далеко вперед. Инари останавливался и нетерпеливо ждал, пока подтянутся остальные. И они подтягивались: и Унха Солдат, и Каллио, и другие.

Медный Котелок догнал их, когда они уже уходили с лесоразработок; только к вечеру удалось ему разыскать свои лыжи, в общей сутолоке захваченные в обоз. Здесь был еще молодой лесоруб, которого так и звали все Молодой, и много других, знающих друг друга по именам.

Всех их подняло с места одно и то же чувство и объединила и направила одна воля. И если бы каждого из них в отдельности спросить: «Почему у тебя в руках оказалась винтовка, из которой ты и стрелять-то толком не умеешь? Почему ты сейчас, вместо того чтобы спать в натопленном бараке, шагаешь неизвестно куда в эту морозную ночь?» — каждый ответил бы по-разному, у каждого, пожалуй, нашлись бы свои причины. Но все они знали, что иначе нельзя!

Пройдя километров двадцать пять, устроили короткий привал.

Холодная хвоя не хотела разгораться, от нее шел плотный дым.

— Ох, и устал я, ребята! — пожаловался Сара.

— Что ж, оставайся у костра, жди обоза, — посоветовал ему Инари.

Но Сара обиделся и замолк.

— Вот бери пример с Айно — она хоть женщина, а в строю идет.

Айно, стряпуха, действительно оставила своего трусоватого мужа с лошадью в обозе, а сама взялась за винтовку.

— Пусть не ругают нашу семью: один из нее с винтовкой.

Отдохнув и немного погревшись у костра, двинулись дальше. До первого небольшого селения оставалось двадцать километров. Они шли быстро по узкой, заметенной тропе все на юг, надеясь достигнуть селения к рассвету.

Горячее дыхание ледышками оседало на их шарфах, и, хотя им было жарко, кончики ушей покалывало тысячью острых иголок.

Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный темп движения. Он сам шел впереди, забывая о других, а они спешили, хотели идти сразу же за спиной его и скоро выдыхались, и некоторые, теряя дыхание, торопясь догнать ушедших далеко вперед товарищей, совсем выбивались из сил.

Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же ловко, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.

Почти перед самой деревней Коски Инари заметил пламя ракатулета. У огня сидели лесорубы с соседних лесоразработок. Семнадцать человек. Отряды соединились.

Инари, взяв с собой Каллио, отправляется снова вперед.

Они взбираются на невысокий, занесенный снегом, поросший редким притундровым лесом холм. Вот темнеют то здесь, то там разбросанные кубики строений. И Каллио почему-то кажется, что они живые и движутся. Он протирает глаза. Чепуха, домики стоят, как стояли, как и положено им от века…

— Спать очень хочется, — немного стыдясь непозволительной слабости, говорит Каллио.

— Через часок-другой отдохнем, — успокаивает его Инари.

Сам-то он не спит уже почти двое суток.

И, оттолкнувшись палками, он побежал вниз, к селению Коски. В темноте снеговина выглядит обманчиво, как и при ярчайшем солнечном свете, когда теряют свои очертания овраги, балки, выбоины и нанесенные на пеньки пуховые снега сугробов. И тогда, если ты спокойно оттолкнулся и пошел по мягкому склону вниз, не миновать тебе неприятностей: легкая тень окажется глубокой канавой, через которую неожиданно пронесут тебя быстрые лыжи; блеск луны на снегу покажется бугорком, с которого надо прыгнуть; берегись, постарайся устоять на ногах.

Инари круто затормозил у самого въезда в деревенскую улицу. Впрочем, только название, что улица. Но в конце ее были почта и телеграф. Каллио догнал его, и они остановились, чтобы перевести дух и оглядеться. Затем, совсем спокойно, как обыкновенные путники с севера, которые торопятся к навигации на Саймский канал, пошли по деревне, не обращая внимания на лающих спросонья собак.

Вот они прошли мимо лавочки и харчевни, куда всего несколько дней назад заходили Олави и Лундстрем со своим драгоценным грузом. Вот в окне почтового отделения погасла лампочка. Вот медлительно зажигаются уютные огоньки в обледеневших оконцах высоких бревенчатых северных изб.

К стенам прислонены высокие лыжи. Старожил, возвращаясь к себе домой, топчется на крыльце, стряхивая с кеньг снег, перед тем как взяться за дверное кольцо. Нежно блеют овцы в хлеву.

Вот навстречу идут и степенно разговаривают между собой две высокие девушки. Ну как не поклониться им, таким красивым и приветливым! Так прошли они через всю деревню, к другому ее концу.

От одного из домиков, ничем не отличающегося по виду от других, начинали свой торжественный ход телеграфные столбы.

Метрах в полутораста за околицей Инари остановился у телеграфного столба. Приложился к нему ухом. Столб пел свою заунывную тонкую песню.

— Дай топор, — попросил Инари, и Каллио вытащил из-за пояса свой топор.

Инари примерился и стал подрубать стоящую у самой дороги стройную высокую сосенку. При температуре ниже тридцати градусов по Цельсию звук глохнет около самого топора. Хоть бы краешком уха услыхать, какие летят телеграммы по проводам: объявило ли уже правительство Суоми войну Советской России, какие дела на фронте, что слышно в Хельсинки и что говорят ребята на предприятиях? Но столб пел по-прежнему только свою таинственную заунывную жалобную песенку.