Екатерина Шевелёва - Испытания

Обернулись те афиши не актерским успехом, а мученической смертью, о которой страшно думать.

Серафима Ивановна именно так и старалась — не думать. Хотя мысль ниточкой вытягивалась, выкручивалась, стремясь дотянуться до самого последнего мгновения жизни сына.

В эвакуацию с малым дитем Серафима Ивановна не поехала. Скидывала, как все москвичи, зажигалки с крыши, а Машеньку по объявлению воздушной тревоги успевала бегом отнести в подвал. Вела себя, как другие московские матери, растила своего «военного ребенка», забывая, что не мать она все же, а бабушка.

И совсем нелогично Серафима Ивановна сетовала на то, что внучка только внешне походила на мать. А из характера материнского унаследовала лишь обидчивость! Не было у Маши, сокрушалась Серафима Ивановна, ни Софьиной жизненной активности, ни самоуверенности, ни желания достичь своей цели несмотря ни на что.

От отца у Маши, по суждению бабушки, были задумчивость, молчаливость. И правдивость.

Не бог весть какое достояние по нынешней путаной жизни! Разве не путаная жизнь, когда патриарх всея Руси и раввин иудейский вместе подписывают всякие бумаги насчет мира!

Маша могла молчать неделями о чем-либо хорошо известном ей, но, будучи прямо спрошенной, всегда отвечала без утайки.

Несказанно удивилась Серафима Ивановна, когда однажды осенью в булочной к ней, держащей за руку десятилетнюю Машу, протолкалась незнакомая женщина и завопила, что наконец нашла она скверную девчонку!

— Я с мая выглядываю ее, паршивку! Конфетку ей тогда здесь, в булочной, дала, говорю: «Суй в ротик, чертенок глазастый, небось хочется!» А она меня за руку как ущипнет! А конфетку я уронила, конечно, так она подняла и как в лицо мне швырнет!

Поспешно утащив внучку домой от справедливого негодования разгневанной добродетели, Серафима Ивановна стала выяснять, руководствуясь интуицией:

— Ты ее ущипнула и швырнула в нее конфетку за то, что она назвала тебя чертенком, как мальчишки на дворе дразнят?

— Да.

— Она не дразнилась. Она назвала тебя так по своему разумению. Значит, обиды на нее быть не может, — рассудила Серафима Ивановна. — Но обстоятельство ей не известное, что ты — крещеная. В православной церкви, в Сокольниках, в сороковом году, без всякого ведома твоих родителей. Значит, ты поразмысли и пойми — ты есть чертенок или нет?

Часа через два Серафима Ивановна, которую свербило беспокойство по поводу драчливой обидчивости внучки, спросила, поразмыслила ли Маша?

— Да. Я есть чертенок! — сказала девочка, глядя на бабку печальными глазами библейской Рахили.

С годами обидчивость Марии Святогоровой ничуть не уменьшилась. Ее выходка в приемной комиссии института иностранных языков была так же не по нутру Серафиме Ивановне, как давний дикий выбрык в булочной.

Ну что особенного, если секретарь переспросила, кто по национальности отличница Мария Федоровна Святогорова, претендующая на поступление в институт? Может, почерк Машин не разобрала, потому переспросила. Мария же, по ее собственному признанию, схватила свои документы и заявила, что передумала и поступать в институт не будет!

Ни в какое другое высшее учебное заведение Мария подавать документы не стала, к невыразимому огорчению бабки. Перебрав несколько мест службы, причем отовсюду уходила, разобидевшись то на одно, то на другое, устроилась, наконец, секретаршей, похоже что к хорошему человеку. В учреждение по соседству с ателье, в котором до ухода на пенсию трудилась Серафима Ивановна.

Шло первое пятилетие бурных шестидесятых годов. Мария Святогорова не вмешивалась в политику. Была она старательным сотрудником, научилась оценивать относительную важность различных дел своего начальника, вела запись телефонных звонков к нему, порой сама решалась назначать или отменять его служебные встречи. Освоила печатание на машинке с русским и латинским шрифтами, брала работу на дом, собиралась овладеть стенографией.

Безропотно ухаживала за бабкой, которая была физически плоха, зато душевно успокоена: жизнь являла ежечасно правильность поступка Серафимы Ивановны, окрестившей внучку в русской православной церкви! Ибо к окончанию своего бытия на земле уяснила Серафима Ивановна, что имеет родня ее невестки Софьи такое качество, не способствующее складному течению дней: тягу к передвижению, к странствиям! Подобно тому, как Софью тянуло накануне военного бедствия в Прибалтику.

Не иначе как из-за тяги к передвижению с места на место меняла Мария одну службу за другой, пока не возобладала в душе ее православная оседлость.

«Тут и закрепить бы возобладание сие замужеством», — раздумывала Серафима Ивановна. И даже согласна была на компромисс с прежним своим разумением, выразив готовность в болезненно-дребезжащих вопросах:

— Почему не выйдешь замуж за чернявого, которому печатаешь, а он потом долго из твоей комнаты не выходит? Ты ведь с ним в отношениях, верно? Кем работает-то?

— Да, я с ним живу. Он юрист.

— Ну, а замуж?

— Разве ты хочешь, чтобы я вышла за него? — спросила Мария, глядя на старуху печальными глазами библейской Рахили.

Возможно, перед смертью человек обретает способность заглянуть в будущее своих близких. Тревогу за Марию она выразила в немногих словах:

— Вдвоем с любым хорошим человеком легче. Я дома и, не приведи господь, на чужбине!

Просила Серафима Ивановна похоронить ее так, чтобы не было стыдно ни перед богом, ни перед людьми. Знала: если Маша пообещала, то выполнит…

Войдя после трехдневного отсутствия в кабинет начальника, Мария застала Степана Филимоновича Смирнова, всегда флегматичного и добродушного бородача лет пятидесяти, в состоянии нервозного прилива энергии. Он почти скороговоркой выразил Марии Федоровне сочувствие по поводу смерти родственницы, слегка хлопнул Марию по плечу — чего никогда раньше не позволял себе, — возбужденно посулил ей повышение оклада, о чем она никогда не просила, и закончил совершенно неожиданным комплиментом:

— Такой «полтинник», как вы, Мария Федоровна, я на сто рублей не променяю, ей-богу! Так что и не думайте ни о каком отъезде!

Ничего не поняв, Мария выбежала из кабинета. Степан Филимонович остался доволен. Ведь он выполнил трудную задачу! Объяснил без пропагандистских красивостей ценной сотруднице, которую, как он только что узнал, разыскивают зарубежные родственники, важнейшие преимущества ее советского гражданства: хорошо оплачиваемую службу без тени угрозы безработицы и уважительное отношение начальства без тени дискриминации к ней как к женщине, дискриминации, столь распространенной в капиталистическом мире!

А у Марии Святогоровой, выстукивавшей на машинке очередную срочность, обиженно дрожали губы. Конечно же, гнездилась в ней дурацкая наивность, позволившая мечтать, что Учреждение (она мысленно величала место своей работы с большой буквы) разрастется в советскую фирму международного масштаба, что она, Мария Святогорова, выучив к тому времени не только стенографию, но и несколько иностранных языков, займет видный административный пост и будет вносить серьезный вклад в развитие фирмы…