Екатерина Шевелёва - Испытания

На другое утро Мария Федоровна Святогорова вручила Степану Филимоновичу Смирнову заявление с просьбой уволить ее «по собственному желанию» и молча вышла из кабинета начальника.

— Как волка ни корми, он в лес глядит! — пробормотал Степан Филимонович, дважды перечитав заявление своей безупречной секретарши. Он был расстроен. Поступок Святогоровой он мог объяснить только влиянием подрывных действий правых сил в Чехословакии!

— У тебя российская прямолинейность в характере! — упрекнул Марию любовник-юрист. — Надо было разумно примениться к обстоятельствам, дождаться вызова от родственников и уволиться на основании необходимости воссоединения семьи!

Когда пришел вызов Марии Федоровне Святогоровой-Фишман, обоснованный справками о тяжелой болезни ее одинокой родной тетки по матери, а также об инвалидности в результате пребывания в гитлеровском концлагере ее дяди по матери, юрист-любовник помог Марии получить разрешение на выезд за границу. «Действовал через свои каналы» — так он выразился. Попросил ее использовать за рубежом все возможности для вызова его самого с женой, детьми и, было бы очень желательно, с двоюродным братом. Тем более что, как намекалось в сопроводительном письме родственников, Марию ожидала вполне реальная возможность получения наследства согласно завещанию родной тетки по матери.

Получая в ОВИРе документы, Мария чувствовала себя глубоко обиженной. Она слышала о трудностях, которые якобы выпадали на долю советских граждан, желающих покинуть родину. Но у нее-то не было никаких затруднений! Ее отпускали так, будто она не представляла абсолютно никакой ценности для Советского Союза, для Москвы!

За границей Мэри Фишман — так именовалась она теперь — быстро и почти полностью утратила свою обидчивость. Почти — потому что, сначала сама удивляясь себе, она здесь реагировала лишь на оскорбительные домогательства мужчин или, наоборот, на отсутствие джентльменских знаков внимания к ней и тем более на пренебрежение ею. Со временем Мэри перестала удивляться самой себе, сообразив, что она подсознательно приспособилась к вековым устоям и обычаям страны, в которую попала. На нерасшатанных этих устоях было как бы начертано, что дети, кухня и церковь, а также, понятно, секс — единственная сфера интересов женщины.

Мэри не обидело, когда довольно быстро по приезде она выяснила, что вызов, посланный родственниками, был основан на продуманном расчете: им нужна была няня и кухарка. «Ведь в странах высокой цивилизации просто невозможно найти прислугу! Понимаете, Мэри, культура — одно, цивилизация — другое. Большой театр у них есть, а туалетной бумаги нет! Кстати, привычные для нас, европейцев, клозеты тоже имеются, как вы прекрасно знаете, далеко не везде».

Не только не обижали, но и не удивляли Мэри рассуждения родственников; она поймала себя на мысли, явно не подходящей для человека, уехавшего навсегда из Советского Союза: «А чего еще ожидать от наших идейных противников!» Так-таки и подумала! Хорошо, что вслух не ляпнула.

Не обижали и не удивляли Мэри признаки нового для нее мира, но гордость ее задевали.

Ладно, она докажет, что, хотя выросла и воспитана в «отсталой» стране, нынешняя Мэри Фишман не так глупа и наивна, как может показаться! И врать изворотливо она сумеет не хуже своих здешних родственников!

В ответ на предложение — в меру любезное, в меру циничное — быть либо кухаркой на приличном жалованье, либо няней Мэри вздохнула:

— У меня особый вид заразной эпилепсии, известный только в Советском Союзе! Боюсь, мне придется покинуть ваш дом как можно скорее, чтобы не навлечь на вас беды. Ведь если журналисты узнают, что у вас была заразная больная, они из этого вполне могут состряпать сенсацию! — И Мэри устремила на родную сестру своей матери печальный взгляд библейской Рахили.

Тетка была умна, давно получила здешнее гражданство и хорошо знала нравы местных журналистов. Ее изучающий взгляд встретился со взглядом советской племянницы. Скорее всего, приезжая родственница врет. Скорее всего, лживость вообще в ее натуре. Но нельзя рисковать спокойными, размеренными взаимоотношениями с добропорядочными соседями. Возможно, Мэри сравнительно легко выпустили за границу именно потому, что она — нечто вроде заразной биологической бомбы замедленного действия!

Взлет собственной фантазии заставил тетку осторожно попятиться от собеседницы. А что, разве не может быть такого? В конце концов, кроме Большого театра у них есть всяческие ракеты, космические корабли. И памятник Дзержинскому, как изображено на открытках.

С типичной изобретательностью, как мысленно отметила потом Мэри, родственники решили устроить ее на работу в редакцию газеты «Полярный Экспресс». Если и обнаружится когда-нибудь, что Мэри Фишман, в прошлом Мария Святогорова, заразна, то не будет же пресса беспощадна к члену местного журналистского клана!

Сидя за секретарским столом перед забытой чашкой остывшего кофе, Мэри мысленно обозревала всю свою жизнь. С хмурым усердием. Ибо новые козыри для самоутверждения не найдешь, просто пошарив по столу!

Мэри машинально провела взглядом по аккуратно разложенным деловым бумагам, брошюрам, журналам. И вся подобралась, как перед прыжком: дневник Фрэнка Юхансона! Может быть, это и есть новый, необходимый ей козырь?!

Тогда, более двух месяцев назад, Мэри, вбежав в кабинет редактора, чисто интуитивно, как она уверена теперь, схватила со стола знакомую ей толстую тетрадь. Схватила, несмотря на общеизвестную формулу «не прикасаться ни к чему на месте убийства». Рисковала, конечно, поскольку слышала о придирчивости Центрального полицейского управления страны и его группы расследования убийств. Однако еще большим риском было оставить дневник на письменном столе убитого редактора: кто знает, какие двусмысленности и откровения, убийственные для ее служебного положения, содержала толстая тетрадь?!

Мэри засунула дневник под кипу бумаг. Если бы нашли его полицейские, наверно, она выкрутилась бы как-нибудь! Но убийство, видимо, не относилось к разряду сенсационных; полиция занималась необходимыми формальностями явно без энтузиазма. Кажется, вообще никто не был особенно заинтересован в тщательном расследовании дела.

Тогда же, более двух месяцев назад, Мэри полистала толстую тетрадь. Нет, ничего порочащего ее как порядочную женщину, ничего губительного для ее служебной карьеры не было в дневнике Фрэнка Юхансона.

Но там были небрежно зачеркнутые строчки, которые ранили женское самолюбие Мэри, вызвали у нее вспышку ревности к той, которая уже была за пределами страны, и ненависти к тому, кто уже был за пределами любых чувств. К Люции Крылатовой и Фрэнку Юхансону.