Екатерина Шевелёва - Испытания

— Нелли, мне повезло здесь с личным секретарем! — почти торжественно провозгласил он.

Нелли была уже около двери в личный буфет директора. Она порывисто повернулась, звякнул то ли стакан, то ли чайник на подносе в ее руках, снова подошла к столу, поставила свою ношу и, как зачарованная, приблизилась к Мараньеву. Тот положил руки ей на плечи, наклонился и коснулся губами ее волос.

— Мне повезло с личным секретарем! — повторил Мараньев с нежностью, которой в себе не предполагал. И заставил себя мягко отстранить Нелли.

— Хорошо, — сказала она через несколько секунд с царственной покорностью, — а мне повезло с начальником, Альфред Семенович!

«Все понимает, какой тонкий ум, какая интуиция!» — восхищенно думал Мараньев, пододвигая к себе полосу «Полярного Экспресса». Читать заметку, анализировать ее и думать о том, как ее использовать, он начал только через несколько минут, потому что снова и снова расшифровывал короткий обмен репликами с Нелли.

«Я восхищаюсь вами, Нелли, но я связан, я женат. И какие бы ни возникли между нами отношения в дальнейшем, вы будете оставаться для окружающих моим личным секретарем!» — вот что он, в сущности, сказал Нелли Брыськиной.

«Я согласна!» — вот что, в сущности, Нелли Брыськина ответила ему.

Заметка в «Полярном Экспрессе» была подарком Мараньеву от самой судьбы. Конечно, и без этой корреспонденции он осуществил бы задачу искусной компрометации художницы так, что она дорогу забыла бы в Красный Бор, в производственное объединение и, главное, к Латисову. Осуществил бы с помощью «досье» на Крылатову, которое надо начинать готовить.

Заметка под броским заголовком «Причастна ли русская художница Люция Крылатова к убийству Фрэнка Юхансона?» очень облегчала задачу Мараньева. Но «подарок судьбы» при ближайшем рассмотрении был не таким простым, каким казался на первый взгляд. Скорее, заготовка, сырье для подарка.

Заметка была напечатана, несмотря на сенсационный заголовок, не на первой полосе. Стало быть, «Полярный Экспресс» не считает ее сенсацией. Цитировался дневник Фрэнка Юхансона. Последние слова, написанные им в жизни и зачеркнутые; две строчки о внешности Люции Крылатовой: «яркие темно-золотистые глаза, живые блики тени и света на лице, довольно высокая, стройная фигура».

Автор заметки задавал себе самому и читателям множество вопросов, помимо того главного, который был вынесен в заголовок. Почти каждая фраза завершалась у него вопросительным знаком. Почему Юхансона зачеркнул написанное? Почему он вздумал описывать внешность художницы? Был ли у советской художницы роман с редактором «Полярного Экспресса»? Длительный или мимолетный? Не было ли ссоры между Юхансоном и Крылатовой? Коммунистка ли художница? И т. д. и т. п.

Альфред Семенович знал нравы, стиль и методы буржуазной прессы, владел иностранными языками. Дважды прочитав заметку, он пришел к выводу, что, несмотря на проявляемый автором интерес к Люции Крылатовой, не против нее направлено перо журналиста. Мараньев был почти уверен, что напечатанная заметка — лишь первая в серии задуманных выступлений «Полярного Экспресса». Каких выступлений? Об этом Альфред Семенович, естественно, не знал и догадаться пока не мог. Более того, последующие выступления газеты, размышлял он, вряд ли будут для него особенно интересными, тема Люции Крылатовой отойдет в них, как он предполагал, на задний план.

Мараньев, как, наверное, любой думающий человек, знал, что ни партийные, ни государственные инстанции Советского Союза не принимают на веру выступлений массовых средств информации капиталистических стран, порочащих советских граждан. На заметку в «Полярном Экспрессе» почти наверняка никто не обратит внимания. «Значит, надо сделать так, чтобы обратили! — решил Мараньев. — И главное, — продолжал размышлять он, — чтобы Крылатова не понимала, почему у нее станут возникать неприятности, конечно, общественного, а не личного характера, не знала бы, какой проступок ей приписывается, в чем ее негласно обвиняют, да и обвиняют ли?»

Альфред Семенович с приятным удовлетворением представил себе, как будет обращаться Крылатова то в одну, то в другую инстанцию, просить, требовать, чтобы объяснили ей, почему ее вывели из состава редколлегии журнала, почему из десяти представленных ею картин не взяли ни одной на очередную выставку московских художников, почему отказали ей в характеристике для поездки в зарубежную командировку?

Представил себе, как тактично и мягко будут разъяснять Люции Александровне Крылатовой необоснованность ее претензий и обид: совершенно ни в чем ее не обвиняют, просто жалеют ее силы, она уже не так молода для напряженных заграничных командировок, а картины ее просто отложили для следующей выставки, которая вскоре будет в Рязани или, кажется, в Подольске, еще не решено; что же касается состава редколлегии, то никто Крылатову не выводил, просто машинистка пропустила фамилию.

Узкие глаза Альфреда Семеновича буравили газетную полосу. Он машинально причмокнул губами. За строчками в третий раз перечитываемой заметки он снова представил себе художницу, которая мечется, как мошка, попавшая в паутину, «Попавшая в паутину», — мысленно повторил Альфред Семенович и нахмурился. Сравнение почему-то показалось ему неудачным.

Известный советский дипломат и журналист, посол Советского Союза в Кении, а потом в Марокко, Дмитрий Петрович Горюнов привел на страницах журнала «Вокруг света» свой разговор с профессором Владимиром Евгеньевичем Флинтом.

Горюнов спросил, как относится ученый к некоторому увлечению антропоморфизмом в книгах знаменитой защитницы диких зверей Джой Адамсон?

Ученый ответил: «Утверждая, что зверь — это живое существо со своей сложной психической жизнью, с собственными привязанностями и наклонностями, симпатиями и антипатиями, что животные способны на чувства, близкие к человеческим, она, конечно, отдавала определенную дань антропоморфизму. Но велика ли беда? Ведь этим она, собственно, как бы расширяла, умножала право зверей на жизнь. Лучше возвеличить животное, чем бездумно его уничтожить, лишить природу ее первозданной красоты, обедняя и обкрадывая, в конце концов, самого человека».

Если бы симпатичный дружелюбный пес Тишка мог ознакомиться с приведенным высказыванием, он, конечно, не претендовал бы на принадлежность к первозданной красоте природы. Ибо Тишка, как уже говорилось, быстро догадался, что ему, несмотря на его затаенную породистость, суждено быть дворовой собакой. Догадался, что ни более или менее регулярной удобоваримой пищи, ни более или менее удобного жилья для него нет и не будет на белом свете. Откуда же первозданная красота у полуголодного творения природы?!