Екатерина Шевелёва - Испытания

В тот давний день, когда Ольга наконец договорилась с начальником литейки и прокатного цеха, Андрата температурила, но скрыла от матери свое нездоровье. Только уже в прокатном, куда они вошли после литейки, Ольга почувствовала, что дочка совсем больна. Воображению ребенка, подогретому лихорадкой, все вокруг представлялось совсем не шоколадно-клюквенным, а просто страшным. Ольга заторопилась к выходу. Андрата то испуганно косилась на мать, то с ужасом оглядывалась на огромный прокатный стан. Из его быстро вращающихся валков выскакивала огнедышащая лента, кидалась в соседний агрегат и тянулась дальше, превращаясь в тонкий, как лезвие, огненный луч.

— Огонь все тянется и тянется! Разве тебе не больно?! — закричала Андрата.

— Нет, мне совсем не больно, правда не больно! — старалась тогда успокоить дочку Ольга.

— …Все тянется и тянется, — повторил Вагранов.

И она сказала машинально — не редактору газеты, а будто бы своему ребенку, который не понимает, что происходит в темном мире, пересеченном огненными полосами:

— Нет, мне совсем не больно, правда не больно.

И, поняв, что она так и не смогла объяснить ему свой звонок, Ольга сдержанно добавила:

— Я хотела посоветоваться насчет командировки, но уже сама решила, что поеду. До свидания, Андрей Степанович.

Услышала, что он молчит. Потом услышала, что он положил трубку.

…Оболенцев был прав: очень тяжелый день выпал Андрею Степановичу Вагранову.

Дочь Аленушка, студентка консерватории, вернулась накануне в Москву после каникул и ночью попала в больницу с острым приступом аппендицита. Об этом Ваграновым позвонили из Москвы в пять утра.

Прасковья Антоновна хотела немедленно выехать в Москву на редакционной машине:

— Я всегда отказываюсь от услуг диспетчерской, но сейчас необходимо!

— Ты успеешь к утреннему самолету, будет гораздо быстрей!

— Испортится погода, и рейс отменят!

— Не отрежут!

Вагранов не заметил своей оговорки: ее подсказала резкость голоса жены.

Она уже оделась, попудрилась и быстрыми мелкими движениями стряхивала с платья неряшливый след. Давно знакомая привычка почему-то заставила Андрея Степановича поморщиться:

— Ну что ты стряхиваешь? Отчистилась уже.

Прасковья Антоновна покосилась на мужа и — никакой резкости не осталось в голосе — залепетала:

— Ты такой замечательный человек, наш папа, ах, какой ты человек! Ты меня поймешь: Аленушку надо спасать, в городских больницах ужасно, надо приложить все усилия и немедленно перевести в загородную, ты же не будешь этим заниматься, а я обязана ради жизни нашего ребенка.

— Если считаешь необходимым, поезжай на машине.

Андрей Степанович целый день вспоминал Аленушку, но позвонить в больницу не смог: прямой телефон с Москвой почему-то не работал, Москву не давали даже по срочному заказу; потом Вагранова вызвали в обком партии, к Рогалеву, потом редактор должен был принимать уже ожидавших посетителей; потом необходимо было читать полосы. А когда он собрался снова срочно заказать московскую больницу, позвонила Пахомова. И все свое нервное напряжение, всю раздраженность выдержанный, вежливый Андрей Степанович Вагранов, сам от себя того не ожидая, обрушил на главного экономиста завода.

Они условились поговорить по душам: директор завода и секретарь парткома. Предложил поговорить Озолов. В конце очередного еженедельного совещания он задержал Олега Сергеевича коротким жестом и без околичностей спросил, может ли он рассчитывать сегодня вечером на внимание секретаря парткома, на душевный разговор? А когда точно в условленный час Озолов появился в парткоме, Олег Сергеевич — молодая жена только что выбранила по телефону за систематическую «бутербродную диету» — предложил:

— Федор Николаевич, поехали ко мне! Черенцов тоже, наверно, заглянет, мы с ним по-прежнему соседи. — И не дожидаясь возможных возражений: — Моя Зоя не только врач-диетолог, она отличный кулинар… Насколько я понимаю, ужин душевному разговору не противопоказан?

— С водкой для большей душевности? — благосклонно проворчал Озолов.

— Со смородиновой наливкой домашнего изготовления. Четырехмесячной давности, июльская! — гордо сказал Иванов; он предвидел очередной триумф Зойкиного хлебосольства, зная, что директор умеет ценить хороший стол и выпить в компании.

В машине молчали, чувствуя некоторую неловкость от непривычности гостевых взаимоотношений. Озолов еще ни разу не был дома у Иванова, хотя знал, что там чуть ли не ежедневно своего рода «дни открытых дверей». Женитьба Олега Сергеевича не прервала установившейся на заводе традиции — запросто заходить домой к секретарю парткома.

За столом тоже не сразу наладился тот душевный разговор, которого Озолов твердо решил добиться. С удивлением Федор Николаевич отметил у себя недостаток, которого раньше как будто не замечал, а может, забыл о нем. «Ведь вот оно что: заставить себя слушать умею, а заставить собеседника высказаться не поверхностно, а по существу о том, что волнует, не получается». Однако отказываться от поставленной перед собой задачи директор завода не собирался: необходимо объяснить секретарю парткома вредность ваграновской статьи и ошибочность позиции тех, кто поддерживает Вагранова. Начать с того, что статья привлекла широкое внимание к цеховому эпизоду и лишила администрацию возможности тихо и спокойно вернуть Лаврушину на пост бригадира. Но самое главное — в своей статье Вагранов перенес центр тяжести с бригады монтажниц на самого директора завода, обвинил директора в самодурстве, подорвал авторитет! Озолов был уверен, что даже и против волюнтаризма — а он, разумеется, к этому отношения не имеет — не надо выступать в печати; любое такое выступление подрывает единоначалие. Судя по статье Вагранова, написанной (Озолов не мог не признать этого) горячо и уверенно, редактора не переубедишь. Он, по-видимому, не способен понять, что нужна не только трудовая дисциплина, четкость, организованность, то есть внешний порядок, но прежде всего порядок внутренний. В головах людей порядок — вот что! К чему призывала статья «А не волюнтаризм ли это?»? Даже заголовком своим уже призывала к чему? К бесплодным рассуждениям! К спорам, подрывающим единоначалие!.. С Ваграновым надо бороться, а секретаря парткома Олега Иванова, пожалуй, можно убедить.

Если удастся убедить Иванова — в чем, собственно, Федор Николаевич почти не сомневался, — то будет гораздо легче бороться против «ваграновщины» (так после выступления газеты Озолов называл все то, с чем он не соглашался).

Машинально, с тяжеловатым добродушием отвечая на реплики маленькой миловидной хозяйки дома по поводу недостатков городской торговой сети, Озолов разглядывал комнату. Необычность ей придавала пальма. Не искусственная, а самая настоящая. Одна ее зеленая дуга почти нависала над сервированным столом, другая дотягивалась до огромного, во всю стену, застекленного книжного шкафа. Золотистые обои создавали для пальмы фон яркого заката.