Екатерина Шевелёва - Испытания

Собственно, не все ли равно, поговорит она с Ваграновым или нет, ничего уже невозможно изменить в ее судьбе…

…Возвращалась Ольга домой последним переполненным автобусом: многие ехали на вокзал к ночному поезду в Москву. В автобусе увидела молодую пару и не сразу узнала Юлию Дерюгину и Владимира Веприкова. Не сразу, потому что не ожидала встретить их тут, а также потому, что на партийный актив они пришли, не успев переодеться. Сейчас Владимир был в коротком темно-сером пальто с тремя швами крупной застрочки по низу, с ярким оранжевым шарфом на шее. На Юлии было шерстяное светлое пальто в клетку, красный пуховый шарфик, красная вязаная шапочка, красные перчатки. Губы Юлии были накрашены как-то уж слишком ярко. Но тут же Ольга Владимировна догадалась, что губная помада кажется чересчур яркой на очень бледном лице девушки и что бледность эта не от усталости, а от гнева. Молодые люди явно поссорились еще до того, как вошли в автобус. Они не обращали внимания ни на кого, в том числе и на Ольгу, стоящую почти рядом.

— …И если решил сказать по-настоящему серьезное, надо было договорить до конца, а не трусить, — повысила голос Юлия. Словно исчерпав все доводы, она с непреклонным выражением на лице уставилась на дверь, не поправляя выбившиеся из-под шапочки каштановые вихры.

Владимир стоял рядом, опустив голову, со свернутой в трубку газетой, которую в тесноте умудрялся перекладывать из руки в руку. Потом он скомкал газету и стал неотрывно смотреть на шапочку подруги. «Затянулся актив. А Веприков так второй раз и не выступил», — поняла Ольга.

Владимир явно хотел помириться с Юлией: у него даже губы начинали шевелиться, но слова не произносились. И такой он был несчастный со своим умоляющим выражением лица и молчаливо шепчущими губами, что Ольге захотелось посоветовать девушке: «Ну помирись с ним! Возьми с него твердое обещание быть смелее и помирись! Стоит ли тратить драгоценные минуты молодости на ссоры? Может быть, вам обоим предстоит выдержать в жизни что-то гораздо более серьезное, тяжелое, чем эта размолвка». И вдруг Юлия обернулась к своему спутнику, спросила что-то — сменила гнев на милость. Владимир мгновенно преобразился: снова превратился в мужчину — спокойного, решительного. И между ними уже продолжался разговор, который, очевидно, прервала ссора:

— Видишь ли, Юля, я, конечно, рассуждаю как рабочий человек, хорошо знакомый с техникой… Все приходит в свое время, то есть и цель достигается своевременно, и горючего хватает с небольшим даже запасом. Надеюсь, ты понимаешь?

— Понимаю. И давай так, чтобы больше водочного горючего никогда. Совсем никогда! А то ведь ты до актива умудрился где-то выпить «для смелости», а получилось наоборот!.. Что же касается самолета, то может быть такой фантастический вариант: самолет вырывается за пределы земной атмосферы, и тогда земные представления, земные масштабы, земные факторы уже не играют большой роли. То есть вечное движение к вечной цели. И «запас горючего» не израсходуется никогда!

«Пусть бы осуществился их «фантастический вариант», — мысленно пожелала Ольга.

У Пани родился сын — обогнала старшую сестру, и Рубилин знал, что мальчишку назовут Андреем. Знал, что крохотное существо, которое было некоей частицей его, могло стать его продолжением в жизни, будет носить неприятное ему имя. Не Паня назовет — Ольга вытребует это имя. Молча. Ольга умеет настаивать на своем не словами, а взглядом. Глаза ее в такие минуты казались огромными и сияли, словно заранее истово благодарили за исполненную просьбу.

Паню по возвращении, из роддома встретит сияющий, просящий взгляд матери. Все это знал Рубилин, и так оно и произошло. В какой-то степени он даже понимал Ольгу: она всю жизнь ждала возможности открыто говорить «Андрюша, Андрейка, Андрей», не таясь ни от кого, любить живое существо с милым ей именем; даже Андрату, когда та была малышкой, Ольга тихонько называла Андрюшей…

Рубилин за письменным столом просматривал сегодняшние, воскресные, газеты и наблюдал искоса за семейной сценой: Паня, гордая, повзрослевшая, с атласно-кружевным свертком. Феликс, переминающийся с ноги на ногу, не уверенный в том, что именно ему следует немедленно сделать; Ольга, протянувшая руки к атласно-кружевному свертку.

— Андрюша! — услышал Рубилин Ольгу.

— Мы решили назвать Ваней, — новым для нее, низким, грудным голосом сказала Прасковья.

На миг Рубилину почудилось, что дочка шутит. Расхохочется сейчас: «Здорово мы разыграли деда!» Но веселой фразы о розыгрыше не было. Иван Рубилин медлительно поднялся из-за стола с неожиданным счастливым ощущением во всем теле — ощущением честно и красиво выигранного соревнования. Того самого, давным-давно предложенного ему Ольгой.

— Ваня, говоришь? — грубовато переспросил он. Но сквозь нарочитое равнодушие прорвалось: — Спасибо, дети!

Ольга заторопилась накрывать стол к обеду (Рубилин потом должен был отвезти Паню с малышом в консультацию), уронила тарелку. «Нет прежней координации движений, стареет», — машинально как спортсмен отметил внутренне Рубилин.

— Бить посуду — к счастью! — закричал Феликс.

— Ну и ладно! — слабо улыбнулась Ольга. И Рубилин понял, что она говорит не о разбитой тарелке, а об имени, данном внуку.

Ольга осталась одна. Она шатаясь брела по комнате, кажется, к окну, брела, сдавленно повторяя: «Не ведала в нищей робости ее высокого счастья… в котором одно мгновение нужней и огромней вечности». Сдавленно повторяла осколки строк, прочитанных недавно Марьяной. И они, разорвав горло, вытолкнули крик, стон: «Ой, больно, ой, господи, больно, не могу больше так!»

Говорят, что не бывает несчастной любви, что даже неразделенная любовь — счастье. Те святые так говорят, те хозяева или прислужники рая, которые про ад знают лишь понаслышке. Спуститесь, попробуйте!.. Когда нет у тебя, когда нет в тебе ничего, кроме ожидания, когда вся ты — опухшая и отекшая от слез масса ожидания, неопределенная во времени, может, уже миллионы лет прошли, а может, всего одна минута, масса ожидания, уродливая от ревности, от стыда за самое себя, от неуверенности, от своего унижения, невидимо кровоточащая и бессильно воющая: «Ой, больно, ой, господи, больно, не могу больше так!»

Наконец она дошла до окна, за которым вдали было поле. Ольге казалось, что она идет по этому полю, огромному как планета. Из-под снега торчат коричневые сухие стебельки. А за линией горизонта угадываются горы и реки. Когда-то она радовалась, увидев из окошка самолета узкую синюю речку или резкий профиль горной вершины. Реки, которые она сейчас представляла себе, были тусклыми, горы — расплывчатыми. А серые облака на фоне белесого заката совсем не были похожи на конницу Буденного. Ну что же, лошадь — животное, мозг которого меньше по объему, чем у свиньи. И сама Ольга должна отказаться от яркости и остроты жизни. Она должна изгнать драгоценную и проклятую любовь из своей души. «Интересно, — безразлично думала Ольга, — ведь ничто не пропадает, куда-то должна переместиться эта любовь? Если же она перемещается, допустим, в эти торчащие из-под снега коричневые стебельки, то они должны были бы становиться ярче, а они, наоборот, становятся все более тусклыми. Ах да, — поправила она себя, — это я так вижу их, потому что я отказываюсь от любви, изгоняю ее из души, а для кого-нибудь они именно сейчас становятся все ярче и ярче, даже, может быть, зелеными становятся».