Леонид Леонов - Круг. Альманах артели писателей, книга 3

— Ну?

— Та ну… Заря с месяцем устрелась — очухался. Прокинулся. Бачу, лежить башкиренок головой в землю. З гудом в голове зараз — к нему:

— Прокинься, сердце! Эй, прокинься!

Та на ногой — в бок. А башкир, як дуб заклек. Геть, дернул я с того места. Зиркнул назад, а орлы крылами махають, аж витром полыхае. Он же, братику, стоить, смиется… О таке — помрачение!..

Ветер выдул кривой, как саблю, месяц, посадил на пик — помрачение Назара как бы продолжалось на высотах.

— Эге, земляк… Пробалакали. Месяц щербатый — по над шляхом.

Спустились трудно. Гулко отдавали шаги на гребне. Как бы шел рядом, по вершинам, Кичаг, шел к долине Иремель заглянуть в чугунные глаза Федора Козьмича, пить молоко тумана, что колышется до самых краев хребта.

Ночью два узких поперечных окошка землянки — два оранжевых глаза большого зверя, голова на лапах — неотрывно глядят в звездное небо.

В окошко видно: Гречишкин читает книжку всему синклиту фабрики, усиленно действует копченой ладонью, рубит, рубит по столу подле книжки, а то скручивает ладонь в кулак, машет у самого носа спорщиков. Оттого, что он иногда гвозданет по столу кулаком, кажется врытые в землю колья всаживаются, коробя доску. Он секрудком, считается самым ученым на прииске, поэтому, должно быть, «председает на всех и во всем», как выразился не без ревности Иван Захарыч.

Иван Захарыч — тут же. Овсюк исподлобья пилит взглядом чтеца. Четверо других упорно круглят глаза, стараются «взойти в понятие», наклонили головы, траща сталью лбов лед книжного языка. Иван Целеев, лихой работник, лихой драчун и кумышник, одобрительно крякает, что должно означать: «вот завернул!»… Но это — простая мистификация: знаки одобрения не всегда приходятся на сильных местах, что особенно раздражает Гречишкина. Продолжая дочитывать строчки наизусть, секрудком поднимает глаза, ехидно сощуривается:

— «…Иначе не была бы идеологией (Ну, чего ты?), то-есть не имела бы дела с мыслями (Чего шебаршишь?), как с независимыми сущностями (Поднесли тебе, что ты крякаешь?), которые самостоятельно развиваются из самих себя и подчиняются своим собственным законам»…

Сам Гречишкин (каялся потом откровенно, как в «свинской несознательности») читал рассеянно. Точки, запятые выходили правильно, но думал о пятнадцати фунтах муки и двух фунтах сахару, что выписал завприиском, с помощью комбинаций в талонной книжке. Завприиском вчера весь день, запершись в кухне, варил кумышку. Обыскивать его рудком не имеет права, обжаловать в уезд — сто верст… Да обещал выдать сапоги, пожалуй, в случае чего… обнесет… А старые развалились… Вот тебе и философия!.. Но спохватывался, нажимая на слова:

— «Итак действительность вовсе не представляет собою аттрибута. Напротив, Римская республика была действительной, но также действительна была сменившая ее Римская империя»…

Приостановился. Твердый голос, недоумевая, погас на — «сменившая ее Римская империя».

— Понимаете?

— Угу, — неопределенно отозвался Иван Захарыч, забрав в рот рыжеватую бороденку.

— Ма-буть, так, — промямлил Овсюк.

— По-ни-ма-ете? — ядовито сощурился Гречишкин.

Втюхались два слова: «действительна», «империя», втюхались после — «республики». Наворачивая книжные слова, Гречишкин вдумывался, — шевеля иглами усов, растущими через губы:

— Действительна, то-есть нужна… Но один аттрибут — против другого аттрибута… экономически, по фактору… Но опять тут — монархия…

— Меньшь балакай, — прервал Овсюк, — Там е знов про республику.

— Не учи… Несознательное чтение… оно…

И продолжал допытываться у книги:

— «Французская монархия стала в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году столь не дей-стви-тель-ной, то-есть до такой сте-пе-ни ли-шен-ной вся-кой не-об-хо-ди-мо-сти, до та-кой сте-пе-ни не-ра-зум-ной, что ее должна была унич-тожить великая французская революция»…

— Хиба-ж она була разумна с самого началу? Ось таке!.. — сплюнул Назар.

— Еще чего?..

— Того… Як люди склещаються до жизни, то должны они начать с монархии, або с республики? Га, — кажу?

Вопрос поставил чтеца втупик, Овсюк же, прожигая глазами, затвердил:

— Знов — як? Каже Гегель, як — знов? Га?

Гречишкин встал, сел, встал. Доказательная сила — кулак — теневой птицей понесся то по стене, то по — потолку:

— Аттрибут тезиса монархизма взять, как сапог… Перевращение! Износить, бросить… Ты теперь за Михаила Романова не сорганизуешься? А почему?

— Я к — дилу, а ты — про сову билу!

— Стой, стой! Философский фазис республики говорит: сознательность появляется и появляется ре-во-лю-ция. Н-ну?

Назар крутнул головой, но замолчал, ковыряя пальцем подшивку на сапоге; глазами неотрывен, как двумя дулами винтовок из под пригорка.

— «Диалектика Гегеля, — читал Гречишкин дальше, — превращает рассматриваемый тезис в его прямую противоположность: все действительное в области человеческой истории оказывается со временем неразумным».

Он оглядел ряд:

— Теперь — понятно?

— Виткиля — к бесу! — опять запротестовал Назар.

Я собрался дернуть скобку двери, но сзади во тьме раздраженный голос упруго толкнул:

— А с тобой канителиться… еще…

И разом потопило всего Гегеля, всю философию от века теплым женским голосом, которому ночь отдала всю свою острую нежность, горечь одиночества:

— Вас-ся…

Шаги близились к землянке — встали на горбу земли два силуэта до пояса.

— Чтение тут… политическо… Приду…

— Вас-ся… а… я… — голос сорвался плачем: — а я… за… заклетилася… тебя дожидаючи…

— Эй, Целеев! — окликнул меня голос. — Н-ну…

Видно было, как одна рука силуэта оторвала другую, бросила книзу, отчего весь силуэт упал.

— Да кто?.. Виноват! Здрасте. Я думал, Ванька… То как…

Вошли. Парня Васю сгорбила совесть — спрятался в тень, за трубу. Чтение оборвалось, сказать точнее: радостно оборвалось.

И понятно, — Фридрих Энгельс был новой землей, странствие по которой интересно, но трудно, требует затраты сил на каждой пяди. И так излазили пальцами каждую строчку, подчеркнули непонятные места карандашом, затерли некоторые страницы до белых пятен, а путешествие все продолжалось. Краткая остановка на двадцатой странице, разговор о своих делах, как костер с булькающим чайником.

— У нас, ведь, что? — вопрошал себя Гречишкин. — У нас народ прогматизный — суеверие пропангаддируют… Такие черти, прямо беда!

Бережно завернул брошюрку в обрывок «Уральского Рабочего», положил на полку — кроме газет, на полке были только два прирученные, чуть приподнявшие от беспокойства усы, таракана.

— Вот кузнец Цыпкин прямо — провокатор, — приклеил Иван Целеев.