Леонид Почивалов - Сезон тропических дождей

Он окликнул носильщика с тележкой:

— К стоянке такси!

За своим чемоданом, который вез на тележке носильщик, он шел как за гробом, в котором покоились его надежды. И вдруг увидел, как стеклянные автоматические двери раскрылись, пропуская Алену и Киру Игнатьевну.

Алена была в веселой клетчатой юбочке, из-под которой торчали длинные, худые подростковые ноги. Увидев отца, бросилась бежать к нему по залу, косички ее с бантиками разлетались в разные стороны. До чего же выросла Алена!

Подпрыгнула, заплела на его шее прохладные руки:

— Здравствуй, папка!

Он прижал дочь к себе, с наслаждением ощущая ее детское тепло, почти забытый запах ее головы, и у него радостно и скорбно перехватило дыхание.

Кира Игнатьевна, маленькая, усохшая, чинно подала ему руку и после короткого колебания запечатлела на щеке сухой поцелуй.

— Папа, а ракушки привез? — верещала. Алена. — У меня ведь коллекция, не забыл?

— Ракушки?.. — В растерянности он почему-то взглянул на свой чемодан.

Когда они вслед за носильщиком шли к стоянке такси, он заставил себя спросить упорно молчавшую тещу:

— А где Ольга?

Она с притворным удивлением вскинула хилые крашеные бровки:

— А разве я не сказала? Ольга уехала… в командировку. В Петрозаводск.

— Мама позавчера уехала, — пояснила Алена. — Сказала, что никак не может отложить отъезд. Никак. Очень срочная командировка.

— Бывает… — кивнул Антонов.

Дома он разобрал чемоданы и выложил на стол подарки. Алена радовалась разным разностям, которые он ей купил, прыгала по комнате от восторга, примеряя то кофточки, то джинсы.

— А ракушки?

— Видишь ли, дочка…

Она великодушно пришла, ему на помощь:

— Ладно, привезешь в другой раз. Не забудешь?

Свою долю подарков теща приняла охотно, но в эмоциях была сдержанна.

Он вынул из чемодана вечернее английское платье, оставленное Ольгой, передал теще:

— Повесьте в шкаф, чтобы не мялось.

— Какое красивое! — восхитилась Алена. — Чудо! Правда, бабуля?

Кира Игнатьевна молча повесила платье в шкаф.

В министерстве он зашел в свой отдел, но пробыл там недолго. Сослуживцы похлопывали его по плечу, шутили: «Герой дипломатической службы. Гроза белых наемников!» Начальство было лаконичным: «Отдыхайте, а после отпуска обо всем потолкуем».

В отделе ему сказали, что два месяца назад Василий Гаврилович по состоянию здоровья ушел на пенсию, при этом по секрету добавили, что посланы документы на представление посла к ордену в связи с предстоящим его шестидесятилетием. Кто-то из молодых сотрудников в отделе вспомнил, что недавно на Гоголевском бульваре видел бывшего посла: тащит за руку внука и, как провинившегося подчиненного, строгим баском наставляет оробевшего мальчишку.

— Нужному наставляет! — сухо заметил Антонов, задетый иронией, сквозившей в словах рассказчика.

— А что значит «нужному»?

— Умению жить по совести.

За полдня Антонов оформил отпуск, получил в бухгалтерии отпускные, в «Метрополе» в железнодорожной кассе взял билет на поезд до Кинешмы.

Из центра шел пешком по ласково прохладным майским московским улицам, вдыхая аромат цветущих тополей. Шел медленно, бездумно глядя по сторонам, гоня от себя невеселые мысли. Торопиться было некуда. Он хотел после обеда погулять с Аленой, сходить с ней, может быть, в «Сластену» на Арбате или в парк, но Кира Игнатьевна распорядилась по-своему и повезла внучку в музыкальную школу — теперь до вечера. Антонов попробовал убедить тещу сделать исключение ради сегодняшнего дня, но услышал в ответ: «Никаких исключений! Мы не пропустили еще ни одного занятия. И не пропустим! Я не намерена нарушать порядок!»

«Вроде завхоза Малюты, — с неприязнью подумал Антонов о теще. — Порядок для нее — идол!»

У станции метро «Кропоткинская» Антонов разыскал телефон-автомат, набрал номер, который почему-то запомнил еще в Дагосе. Ответил женский голос, и он сразу узнал его, хотя никогда не слышал раньше.

— Здравствуйте, Антонина Ивановна! Это Антонов.

В трубке что-то зашуршало.

— Боже мой! Вы? — Голос дрогнул, притих на мгновение и вдруг упал почти до шепота. — Где вы?

— Здесь, в Москве!

— И можете к нам приехать?

— Могу приехать. Хоть сейчас!

Домой он заглянул всего на полчаса, чтобы переодеться и взять вещи. Алена уже спала.

— Устала! — коротко объяснила теща. — Ей так достается! Школа, музыка! Что тут толковать!

Она говорила с ним о его дочери как со сторонним человеком, которому можно мимоходом пожаловаться на семейные трудности.

В спальне, собирая вещи в дорогу, он обратил внимание на стопку счетов с телефонной станции, лежащую на тумбочке. Двенадцать извещений. Самое первое месячной давности. Каждый разговор по десять-пятнадцать минут. И все с Ленинградом.

Он заглянул в комнату к Алене. Свернувшись калачиком, она крепко спала. Коротка стала Алене кроватка. Все собирались купить новую, решили с Ольгой, что в этом году купят непременно…

На нежной коже Аленкиной щеки проступила щепотка рыжих крапинок. Весна… А мать так хотела, чтобы он в этом году привез к ней внучку погостить на Студянку…

На полке над кроватью белели ракушки, которые Алена собирает. Под каждой на этикетке аккуратная подпись: как называется, откуда привезена. «Пожалуй, теперь долго не будет пополняться коллекция», — грустно усмехнулся Антонов.

Пора было ехать на вокзал.

Переодевшись и взяв чемодан, он сказал насторожившейся теще:

— Всего доброго, Кира Игнатьевна! У меня отпуск, и я еду к маме. Скажите Ольге, если захочет, пускай напишет туда.

Теща поспешно обратила к нему морщинистое личико, скороговоркой заверила:

— Обязательно напишет! Обязательно!

И в этой ее уверенности, в тоне, каким эти слова были сказаны, Антонов почувствовал: теща уже знала, ч т о именно напишет ему Ольга.

Утром была опушенная молодой листвой Кинешма и вольный волжский ветер на переправе, переполненный рейсовый автобус, в котором где-то под сиденьями клохтали куры. Автобус с африканской неторопливостью ковылял по ухабам старинной дороги на Галич, потом был знакомый верстовой столб с цифрой 24 на поржавевшем указателе, возле которого его высадили. Он вошел в лес, где над головой нависают бронзовые лапы старых, уже не пахучих сосен, а под ногами в глубокой тракторной колее блестят хранящие еще зимний холод бурые лужи.

А вот и Студянка! Как всегда, он присел на несколько минут на берегу на знакомый дубовый пень, который неизбывно торчит здесь, наверное, лет сто и не сгнивает. Мать говорила, еще отец на нем сиживал.

Возле упавшей в воду коряги чистая зеленоватая гладь воды морщилась бурунчиком, как случайным грубым надрезом. Река несла белые шарики цветочного пуха.