Леонид Почивалов - Сезон тропических дождей

Теща с занудной обстоятельностью сообщала об их московском быте: что Алена ест и что не ест, куда потрачены деньги, которые она сняла с их сберкнижки, как прошел в квартире ремонт и каким прохвостом оказался жэковский водопроводчик, подсунувший треснутую раковину умывальника. Сообщала, что Ольгу друзья не забывают, временами звонят разные люди, в том числе мужчины, любезно спрашивают, как она там, в далекой страшной Африке, не съели ее еще? Теща, как и многие ее приятельницы, всерьез полагает, будто наши здесь живут в джунглях среди Бармалеев.

Антонов набрал номер телефона дома. Ольга долго не подходила, а когда, наконец, отозвалась, то вялым голосом сообщила, что раскладывает пасьянс.

— Что? — изумился он. — Пасьянс? Это нечто новое. Ты же не терпишь карты.

— Приходится привыкать и к картам!

Он оказал, что с сегодняшней почтой прибыли письма — от Алены, Киры Игнатьевны…

— Что пишет Алена? — оживилась Ольга, заторопила: — Читай! Читай сейчас!

Он прочитал и когда закончил, услышал в трубке вздох. Подумал, что, наверное, сейчас она заплачет. Чтобы этого не случилось, тут же прочитал и тещино послание, к которому Ольга отнеслась без особого интереса.

— Есть еще два письма, — сказал он. — Но они тебе лично.

— Лично? Откуда же?

— Кажется, из Ленинграда.

Ольга сделала паузу и вроде бы безразлично произнесла:

— Понятно…

И Антонов догадался по этой паузе, что она знает, от кого письма.

— Провожу самолет и приеду! — Он почему-то поспешно положил трубку на аппарат. Посидел в задумчивости, глядя в одну точку. Вдруг спохватился, потянулся к письму от матери. Четким аккуратным почерком учительницы мать сообщала, что все у нее хорошо, выздоровела и теперь жива-здорова, начались занятия в школе, и она, как и в прошлом году, взяла себе три класса. И слава богу, что есть силы для этого! Не сидеть же дома в одиночестве, так с ума сойти можно. Недавно ребятам рассказывала об Африке. Сами попросили. Гордятся, что из их деревни вышел настоящий дипломат, многие мальчишки тоже решили стать дипломатами и спрашивали ее, что это за профессия. Она, как могла, объяснила. Сказала, что нужная, очень нужная профессия. И в то же время трудная. Не так ли, сынок?

Так, мамочка, так! Трудная! Во всех отношениях. И судьба твоего сына не столь уж безоблачна. Может быть, именно оттого, что он дипломат.

Антонов взглянул на часы. Минут через тридцать надо быть в аэропорту к отлету нашего самолета. В Москву направлялись два асибийских профсоюзных лидера. Провожать их должен сам поверенный, поскольку фигуры значительные. Демушкин распорядился, чтобы был в аэропорту и Антонов — на всякий случай.

Антонов выключил кондиционер и уже взялся за дверную ручку, когда раздался телефонный звонок.

— Мосье Антонов? — обращался к нему по-французски бойкий тенорок. — Вас приветствует…

— Я уже догадался! — рассмеялся Антонов. — Рад вас слышать, мосье Мозе. Чем могу служить?

— Хотел бы навестить завтра в удобное для вас время.

— Пожалуйста! Что вы думаете о десяти часах утра?

— Прекрасно! Но я буду, с вашего позволения, не один. Вместе со мной хотел бы вам нанести визит мосье Николай Литовцев.

— Литовцев? — Антонов нарочито удивился, будто впервые услышал это имя. — Кто он?

— О, вполне достойный господин! — В голосе Мозе задребезжали веселые нотки… — Гражданин Франции.

Эдмунд Мозе, французский консул в Дагосе, пользовался неизменным успехом в дипломатическом корпусе, со всеми были у него хорошие отношения, все охотно приглашали его в гости. Шутник, анекдотчик, любитель розыгрышей, забавной театральной таинственности, которую он, в прошлом актер, напускал на себя даже в серьезных разговорах, Мозе повсюду был душой общества. Несмотря на свою далеко не спортивную шарообразную фигуру, он отважно нырял в крутые океанские волны, играл в волейбол и даже однажды в составе своей команды приезжал в наше посольство, чтобы «сразиться с русскими хотя бы в мяч».

Конечно, Мозе не такой уж простак. Антонов знал, что при случае он непременно потребует ответных жестов, может быть, даже завтра во время этого неожиданного визита, — таковы правила дипломатического мира. И к этому надо быть готовым.

Положив трубку, Антонов подошел к окну. В пяти метрах за окном возвышалась кирпичная, недавно побеленная стена, огораживающая территорию посольства, за стеной кудрявилась густая крона незнакомого Антонову дерева с широкими резными листьями. Дерево бросало на посольскую сторону густую тяжелую и, казалось, влажную тень. На его болезненно выгнутых ветвях деловито поклевывали кору крошечные, меньше воробья, пестрые пичужки, внизу у подножия стены медленно полз в тень огромный волосатый паук, настоящее исчадие ада! В выпученных стеклянных глазах чудовища полыхало двумя яркими колючими искорками закатное солнце.

Профсоюзники выглядели нелепо: в белых сорочках при ярких, неумело повязанных галстуках, в белых тергалевых костюмах с брюками — клеш матросской ширины, в узких черных штиблетах, в которые с явной натугой были втиснуты расплющенные ходьбой и тяжестями грубые ступни рабочего человека. Жесткие ошейники крахмальных воротничков хищно впивались в их могучие шеи непривычные к ярму светских условностей; натянутые на покатые плечи пиджаки, казалось, вот-вот лопнут по швам. Чувствовали себя профсоюзники скверно в непривычном наряде, купленном, видимо, в канун отъезда.

Одного из лидеров Антонов знал. Это был Сусан Готи, крепыш с крупными, слишком крупными даже для африканца, вывороченными мягкими, будто резиновыми, губами, расплющенным, как у боксера, носом. Ему не было и сорока, но мелкие кудряшки на его голове давно поседели и были похожи на тугие стальные пружинки. Второй, Илу Акоду, тоже выглядел крепышом, кожа на его лице была необыкновенно черной, почти угольной, без блеска, поэтому казалась бархатной. Ночью на улице его и не разглядишь. Он возглавлял профсоюз рабочих горнодобывающей промышленности, а Готи был лидером профсоюза портовиков.

Впервые Антонов увидел Готи совершенно случайно, когда по своим консульским делам приехал в порт на зашедший в Дагосу сухогруз из Калининграда. В это время возле здания портоуправления проходил митинг. Собрались тысячи две портовиков, и перед докерами с площадки кузова грузовика, превращенного в трибуну, выступал Сусан Готи, сам недавний докер. Он не «произносил» речь, как поднаторевший политик, а неторопливо разговаривал с людьми грубоватым негромким баском, и хотя слышно его было плохо — мешал всегдашний портовый шум — две тысячи суровых мужчин внимали Готи с напряжением, на некоторые его реплики отзывались мощным гулом одобрения или аплодисментами. Антонов остановился в сторонке, хотелось подойти ближе, но для него, дипломата, это было нежелательным.