Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

— Мы туда идем не за сувенирами.

Крепышин пожал плечами:

— Ну и что? Главное — идем! Увидим новую территорию, и глупо не воспользоваться этим. Мы должны хорошо знать Мировой океан, театр будущих глобальных битв. Недавно в журнале «Агитатор»…

— Бросьте, Крепышин! — обрезал его помполит, даже не употребив обычного почтительного имени-отчества. — Никаких радиогазет! У нас беда. На Бермуды мы идем не для развлечений.

— Но по крайней мере мы можем использовать этот заход для дела! — вмешался присутствовавший при разговоре Шевчик и слова «для дела» выделил веской интонацией. — Между прочим, насколько мне известно, на Бермудских островах расположена американская военная база. Вы понимаете?

— Понимаю. И что же вы хотите? — хмуро спросил помполит. Складка на его переносице становилась все жестче — с Шевчиком он держал ухо востро.

— Я хочу выполнять свои служебные обязанности, товарищ первый помощник, — медленно, со скрытой угрозой произнес Шевчик. — И прошу создать при заходе в порт Гамильтон все необходимые условия для съемок.

— Но нас пускают в порт лишь для того, чтобы мы сдали больного.

Шевчик широко усмехнулся и выразительно оглядел присутствующих, как бы демонстрируя ограниченность мышления первого помощника.

— Ха, ха! Но мы с вами обязаны быть политиками, уважаемый помполит! Политиками! Уж вы-то это должны понимать как комиссар. Почему снова и снова к этому возвращаемся? Почему?!

— По этому поводу Феликс Дзержинский говорил… — попытался вмешаться в разговор Крепышин.

В глазах помполита остро вспыхнул гнев.

— Я не знаю, что говорил по этому поводу Феликс Дзержинский, — холодно процедил он. — И вообще полагаю, что Дзержинский по этому поводу говорить ничего не мог, потому что он не подплывал к Бермудским островам. Знаю одно: если вам делают любезность и пускают в свой дом, непорядочно в этом доме без разрешения хозяев заглядывать в их сундуки и чуланы. И не ссылайтесь на высокую политику. Политика должна быть порядочной. По крайней мере наша политика.

Он в упор взглянул в лицо Шевчику:

— Так я понимаю ее как комиссар. И решительно против всяких съемок исподтишка. Обращайтесь к капитану, если он разрешит…

Мосин пошел прочь, и шагал он впервые не вразвалочку, с ленцой, а широко и сердито.

— Каков! — Шевчик выразительно взглянул на Смолина, вроде бы апеллируя прежде всего к нему, как к наиболее авторитетному и разумному из присутствующих. — И это комиссар! Проводник линии! Представляете? Иди к капитану! С капитаном я вообще говорить не намерен. Чтобы тот разрешил! Он сознательно срывает мне все съемки. И это наши командиры в загранке! Уровень!

Шевчик огорченно вздохнул, словно ему что-то предстояло делать вопреки желанию, и произнес:

— М-да-а! Не хотелось, но все-таки придется в Москве писать докладную. Вынуждают!

Он снова обратил взор к Смолину, ища поддержки.

— Надо бы преподать кое-кому урок настоящей политики. Не правда ли, Константин Юрьевич?

— Верно! — усмехнулся Смолин. — Такой урок никогда не помешает. Например, вы его и получили. Только что.

Пасмурный непогодный океан темнел крутыми боками волн. Где-то впереди по курсу одна из волн, такая же по высоте и по цвету, как остальные, не шевелилась, не оседала под напором ветра, а оставалась нерушимой. Это оказался остров. Вскоре он поднялся над гребнями валов и превратился в темно-серую твердь. Своей оголенностью, мышиным цветом, одиночеством в косматом неприютном океане остров как нельзя лучше олицетворял печальную славу района, где ни с того ни с сего гибнут корабли и беспричинно валятся из поднебесья самолеты.

Было ветрено, но на палубах торчали любопытные. Еще бы: приближались к вершине «треугольника дьявола»!

Когда «Онега» подошла к берегу поближе, твердь острова показалась более привлекательной. Она выглядела теперь уж не однотонно-серой, а прочерченной зелеными полосками прибрежных рощ. Миновали еще милю и уже без бинокля разглядели на скалах светлые корпуса отелей, и в их просторных окнах блеснул нежданно пробившийся сквозь тучи луч утреннего солнца. Между двумя холмами проглядывала светлая лента шоссе, по ней мчались легковушки, автобусы, грузовики. Казалось, что все очень торопятся, боятся куда-то опоздать. Господи, куда же? Неужели даже в этом крохотном мирке нужно куда-то торопиться?

— Здесь, как и везде, спешат делать деньги, — объяснил всезнающий Ясневич, который, оказывается, бывал раньше и на Бермудах. — Из мрачной славы своего треугольника извлекают неплохой барыш. Сюда немало прибывает туристов. Ведь каждому охота побывать в логове дьявола. И сувениры, которые здесь продают, имеют треугольные очертания. — Ясневич посмеялся: — Я, например, купил в Гамильтоне майку, на которой написано: «Живым из Бермудской западни».

Смолин вдруг вспомнил маленькую хрупкую яхту с трехцветными парусами и веселый, звенящий юностью голос ее капитана. Как раз сюда они и держат путь. Дойдут ли?

На подходе к острову к «Онеге» подскочил маленький юркий катерок, доставил лоцмана, и тот, поднявшись на мостик, уверенно направил судно к берегу, на котором не было видно ни причалов, ни пристаней, он казался голым и неприступным. Но почти у самого острова каменная твердь берега вдруг раскололась, и в ней образовалась неширокая расщелина, оказавшаяся проливом. «Онега» на самом малом ходу осторожно вошла в него, и пролив вскоре вывел судно в небольшую уютную внутреннюю бухту. Посредине бухты отдали якорь. С берега по радио сообщили, что и речи быть не может о швартовке «Онеги», пребывание в бухте разрешено не больше часа и лишь для эвакуации больного, после чего судно обязано немедленно покинуть территориальные воды островного владения Великобритании.

Издали они увидели лишь небольшой городок на скалистом берегу бухты, причал, возле которого, словно лес с опавшей листвой, возвышался частокол мачт прогулочных яхт и катеров, на мачтах развевались флаги разных стран. В стороне от главного причала на рейде темнело серое востроносое, с короткими мачтами, судно. Шевчик, на сей раз без привычной своей камеры, долго вожделенно рассматривал судно в бинокль, вздохнул с сожалением:

— Военное…

— Не везет Шевчику!

Катер доставил на борт четверых представителей власти. Они с неспешной солидностью поднялись по парадному трапу, двое отправились в каюту капитана, двое в судовой госпиталь.

Прошло полчаса, и у трапа в сопровождении Маминой появились матросы с носилками. Осторожно ступая, они стали спускать носилки вниз. Еще один матрос нес старенький фибровый чемодан Файбышевского, а Лукина его портфель.

У Смолина сжалось сердце, когда он увидел Файбышевского. Киевлянин был без очков, и поэтому лицо его выглядело детски беззащитным, застывшим, неживым. Только лихорадочно яркие глаза жили — они внимательно смотрели на столпившихся у борта товарищей, пришедших его проводить. Когда провожающие прощально подняли руки, белесые ресницы дрогнули, под ними остро проступила боль тоски. Под шагами матросов огромные ступни Файбышевского, на которые были натянуты поношенные нитяные носки, тяжело покачивались на носилках. На большом пальце правой ноги можно было даже разглядеть след торопливой, неумелой штопки, видимо, сам латал. И эта нелепая штопка показалась Смолину олицетворением потерянности, неприкаянности и тяжкой беды, обрушившейся на огромного, нескладного и, должно быть, несчастливого человека, который еще вчера, единственный на всем судне, нашел в себе силы на улыбку.