Саттор Турсун - Три дня одной весны

Ночь… По черно-синему небосводу, кое-где подернутому легкими облаками, словно по мягкому шелку, скользил золотистый диск полной луны, посылая свой свет затерянному посреди холмов древнему выгону.

Над спящей землей застыла тишина, в которой особенно ясно раздавалось иногда фырканье коней и слышен был внезапный громкий треск горевших в костре ветвей арчи.

В полуразрушенной кибитке, где Гуломхусайн час назад разжег огонь в очаге, в одиночестве сидел Усмон Азиз. В углу лежала охапка дров, и, глядя на нее, он лениво думал, что нашелся добрый человек и позаботился о неведомых ему путниках, оставив для них здесь дрова и немного соли, бережно завернутой в тряпицу.

— Что прикажете, брат? — появившись на пороге, спросил Курбан.

В отблесках огня видна была его начинающая седеть борода и осунувшееся смуглое лицо. Протянув руку к медному чайнику, Усмон Азиз ласково спросил:

— Чай будешь пить?

— Не-ет, не просит душа.

— Плечо как? Болит?

— Немного… Перевязал.

— Т е х… похоронили?

— Да, позади загона. Могила, правда, неглубокая. Маленькой лопаткой, что у нас нашлась, глубже не вырыть.

— И х оружие собрали?

— Собрали. Нелишним будет.

— Как он?

— Кто?

— Анвар… Рана тяжелая?

— Кость руки цела. Нога похуже… правая. Колено задето.

— А кричал почему?

— Из-за друзей… Переживал сильно, когда их закапывали.

— Приведи его.

Дымил и угасал костер, изредка вспыхивая сильным, ярким языком пламени, который тут же опадал и красновато-синими огоньками полз по черной, обугленной ветке. Неотрывно глядя в огонь, Усмон Азиз с горечью думал, что не далее как сегодняшним утром давал себе нерушимое слово не проливать больше кровь — и едва ли не сразу вынужден был его переступить. Он не хочет убивать! Он устал от смерти и крови! Так почему же в его руках снова оказалось оружие и почему кровавый след опять оставляет он на родной земле? Поистине в заколдованный круг попал он, принужденный убивать, чтобы не погибнуть самому и чтобы в последний раз поклониться родимым могилам и невредимым вернуться назад, к жене и детям. И, глядя в огонь, Усмон Азиз спросил безмолвно: чем провинился он перед всевышним? За что выпала ему такая кара?

Он спрашивал и знал, что ответа не будет.

Голос Курбана услышал он и, с усилием оторвав взгляд от костра, повернул голову. Анвар стоял перед ним — со связанными за спиной руками, расстегнутым воротом гимнастерки и с пробившейся на подбородке и щеках черной щетиной. Правая штанина выше сапога была в темных подтеках. С неприметной усмешкой отметив стремление Анвара держаться с гордым достоинством, Усмон Азиз сказал Курбану:

— Развяжи.

Развязав Анвару руки, Курбан ушел.

— Садись, — сказал Усмон Азиз.

Анвар стоял, прислонившись к стене кибитки.

— Садись, — повторил Усмон Азиз. — Из-за чего ты так переживаешь? Даже оплакивая отца, человек позволяет себе передохнуть. А кто они были тебе — те четверо? Чужие люди! Садись…

— Я постою. Хочешь что сказать — говори.

— «Тыкаешь» мне?

— Оказываю уважение убийце.

— А ты не убивал?

— Пока нет. Жалею, что промахнулся сегодня! Впредь буду точнее… Убивать буду таких, как ты! — выкрикнул Анвар и тут же закусил нижнюю губу от сильной боли в правой ноге.

Усмон Азиз рассмеялся и, протянув руку, взял несколько сухих веток, переломил их и бросил в огонь. Костер задымил, веселое пламя пробилось сквозь дым.

Другая боль терзала теперь Анвара, с необыкновенной ясностью увидевшего перед собой погибших друзей: мужественно сдержанного Мурода, мечтательного Саида, веселого Хасана и застенчивого Санджара… Их нет уже — а он жив, он, за которым они пошли! Он простонал сквозь стиснутые зубы и с ненавистью взглянул на Усмон Азиза.

— Я прощаю тебе твою дерзость, — сказал Усмон Азиз. — Поговорим о другом. Ты вырос, стал сильным мужчиной. Но какая-то странная на тебе одежда… Она тебе нравится? Или, может быть, ты получил должность, а вместе с ней и этот наряд?

— Пустые вопросы, — с презрением ответил Анвар.

Усмон Азиз расхохотался. И, еще смеясь, спросил:

— Мать жива-здорова?

— Какой заботливый! О себе подумай… Сколько зла людям причинил!

Но Усмон Азиз, казалось, не слышал, что именно говорил ему Анвар.

— А чем же так тебя привлекли неверные, — продолжал расспрашивать он, — что ты без устали преследуешь нас, мусульман? Должно быть, коровой тебя наградила твоя власть? Землей? Овцами?

— Хочешь знать, чем меня наградила Советская власть? Я скажу. Она меня грамоте обучила, глаза открыла, вернула достоинство, похищенное такими, как ты!

Усмон Азиз насмешливо поднял брови.

— В самом деле? Далеко же теперь, должно быть, ты видишь? Подальше, наверное, собственного носа, а?

— Вижу твой бесславный конец и твою могилу! — отрезал Анвар.

— Неумен ты, — терпеливо сказал Усмон Азиз. — Продал веру, стал рабом неверных… Но у тебя еще есть возможность сойти с этого пути.

— Басмачом стать?

— Не говори так: я не люблю этого слова. И не спеши. Подумай. О том, что тебя ждет, подумай. О н и задурили голову тебе и простакам вроде тебя… И вы пошли против братьев. А потом? Вы не нужны будете и м потом, и о н и, словно мусор, выбросят вас всех!

— Чушь!

— Это не чушь, — покачал головой Усмон Азиз. — Это — жизнь. Сильный слабого всегда сожрет. Так было и так будет всегда. А о н и сильны, и х много. И как только добьются своего, вы, нынешние их приспешники, станете их бессловесными рабами, рабочим скотом, навозом для удобрения… О н и высосут все соки из этой земли!

— Чушь, — упрямо и дерзко повторил Анвар. — Они, которыми ты пугаешь, — это м ы! Мы вместе, и Советская власть — наша власть. Но тебе не понять…

Усмон Азиз вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист бумаги.

— Здесь написано, что, если мы сдадимся по доброй воле, власть простит нас. Это правда?

— Советская власть никогда никого не обманывала. Невинно заблудших она прощает. Но ты — ты враг! На тебе кровь, и ты получишь свое!

— Вы, даст бог, и пыли из-под копыт моего коня догнать не сможете, — сказал Усмон Азиз и, разорвав листовку, бросил ее в огонь. — А тебе еще раз говорю — подумай! Ты — человек смышленый, с любым делом мог бы справиться… Молодым людям вроде тебя на той стороне цены нет.

— Надо же, какая забота, — с насмешкой перебил Усмон Азиза Анвар.

— Я всегда был добр к тебе. Но я не хотел походить на обезьяну, которая задушила любимое дитя в своих объятиях, — не улыбался тебе при каждой встрече, не гладил по головке, не умилялся. Однако летом мы с тобой трясли шелковицу, осенью собирали фисташки и — помнишь?! — любили вдвоем скакать на конях по горам и долинам. Я относился к тебе как к сыну, ты мне нравился с детских лет…