Саттор Турсун - Три дня одной весны

Она живо вскочила на ноги и, подбежав к учителю, вцепилась в воротник его рубашки.

— Не тронь его! — остановил ее Усмон Азиз. — К нему особый счет.

Ороста успела все-таки разорвать рубашку учителя и теперь обернулась к Анвару:

— Вот, брат мой, от кого все беды! Он змей с оторванным хвостом, а вы его кормили!

— Успокойся, — велел сестре Усмон Азиз. — Скажи, когда увели Саидназара?

— Осенью… Приезжали со своим колхозом, вот этот, — указала она на Анвара, — и еще один… Вступайте, говорят. А зачем нам вступать?

— Кто был тот… второй… не узнала?

— Нет. Высокий, усы рыжеватые…

— Мусульманин?

— Да, таджик. Обидно, брат, — горячо сказала Ороста, — мусульманин — а все равно что неверный!

— Попал бы мне в руки, муж проститутки! — пробормотал Усмон Азиз и с силой ударил кулаком по колену.

И тут же с усмешкой спросил его Анвар:

— И что бы ты с ним сделал?

— С живого бы кожу содрал!

— Много на себя берешь. Как говорят, ветром из твоего рта мельничные жернова можно крутить… Желаешь — могу сказать, кто это был.

— Скажи.

— Аваз Карим, тот самый знаменитый бай…

— …который вместе с сыновьями воевал против правоверных? — прервав его, договорил Усмон Азиз.

— Тот самый! Он сейчас глава районной милиции. И ты, бай, вряд ли сумеешь содрать с него кожу. Скорее будет наоборот!

Усмон Азиз резко встал.

— Делам мира приходит конец, — сказал он, засовывая плетку в голенище сапога. — Да, видно, конец света наступает. Вчерашний богач — сегодня человек власти. Непостижимо! Свяжите их, — велел он Курбану, указав на Каромата и Анвара. — И заприте в хлеву.

Снова опустившись на суфу, он некоторое время молчал и с отрешенным видом смотрел перед собой. Казалось, он не замечал и не слышал ни сестры, тупо повторявшей: «Брат мой родной, дорогой брат», ни мулло Салима, настойчиво предлагавшего ему отдохнуть, ни услужливо-вопрошающих взглядов и покашливаний двух дехкан, пришедших с мулло и, очевидно, горевших желанием вызнать у самого курбаши Усмон Азиза, когда ж наконец со всей своей силой появится здесь Ибрагимбек или кто-нибудь другой, ему подобный, и объявит решающую священную войну, после которой все возвратится на круги своя. Заметно было, кроме того, что они не могли понять, что означает появление бая в Нилу — дерзкий ли это, но бесплодный набег или, быть может, обнадеживающий знак скорых и крутых перемен? Оба они были крепкими хозяевами, отказавшимися войти в колхоз и в последнее время с особенной почтительностью внимавшими наставлениям мулло Салима. Мулло же едва ли не каждый день толковал им о конце света, Страшном суде и, утверждая, что страна опоганена поступью неверных, предвещал новые битвы, в итоге которых живые удостоятся звания борцов за веру, а павшие приобретут святость.

Усмон Азиз прервал наконец затянувшееся молчание.

— Мне нужны два надежных человека, — сказал он мулло Салиму.

— Вот они, — не раздумывая, ответил мулло и указал на своих спутников. — Халил и Ато. Все сделают!

— Никаких подвигов от них не требуется. Пусть выйдут в дозор и до утра стерегут дорогу. Из Нилу, — Усмон Азиз взглянул сначала на Халила, а затем на Ато, и оба они под его взглядом вытянулись и расправили плечи, — никого не выпускать. Если же в село войдет кто-нибудь подозрительный… или всадники появятся — немедленно сообщать!

— Мы готовы! — в один голос заявили Халил и Ато.

— Стрелять умеете?

— Какой горец не умеет обращаться с винтовкой? — холодно усмехнулся Халил.

Усмон Азиз кивнул Курбану.

— Дай им из наших трофеев по винтовке.

— Хорошо…

— Этот Халил, — сказал Усмон Азиз затем мулло Салиму, глядя, как с винтовками за плечами покидают двор Халил и Ато, — человек непростой.

— Еще бы! Он появился на свет, когда его отцу было уже семьдесят.

— К чему это вы?

— Когда волк состарится, то рожает лису. Покойный его отец поистине был хуже волка. Если даже через кладбище проходил — уносил кость.

Улыбка тронула губы Усмон Азиза — и тут же исчезла. Мулло Салим, между тем, участливо расспрашивал его о здоровье, детях, о том, как живется ему на чужбине, — но Усмон Азиз, холодно буркнув, что все в порядке, поднялся и направился к двери в первую комнату дома. Всегда был неприятен ему этот старик, с его мелкой хитростью, глупой надменностью и алчным стремлением прибрать все к своим цепким рукам. «Когда некому довериться, и осла можно назвать дядей», — подумал он. Пусто было в комнате, в которую он вошел. Усмон Азиз заглянул в другую и увидел неубранную постель, столик с несколькими книгами и тетрадями на нем и лампой-семилинейкой; ватный халат висел на вбитом в стену гвозде.

Отвращение охватило его: чужой человек поселился в родных ему стенах и оскверняет их своим незаконным присутствием! Усмон Азиз двинулся дальше и в горестном изумлении застыл на пороге просторной комнаты, в свое время служившей гостиной, — столы, кое-как, из разнокалиберных досок сколоченные скамейки появились в ней; у окна одиноко стояла табуретка. И вся эта убогая, жалкая мебель казалась чужой в сравнении с поддерживающими потолок прочными балками, любовно обточенными столбами по углам и красивым деревянным полом. Свирепое желание возникло у него: кликнуть этого здорового быка, Гуломхусайна, и вместе с ним тотчас выбросить во двор все эти столы и скамейки вместе с черной доской, висевшей на стене, — выбросить и немедля предать огню, запалить, сжечь, чтобы и следа не осталось от вещей, вторгшихся в его дом!

Он простонал в отчаянии. Никогда, никогда не помышлял он, что такой черный день приготовит ему судьба, и он воочию увидит свой дом, родовое гнездо, вскормившее и его самого, и его детей, опустошенным и опозоренным. Слабая надежда вдруг затеплилась в нем, и, даже не заглянув в четвертую комнату, он поспешил на второй этаж. Поднявшись по деревянной лестнице, скрип ступенек которой щемящей болью отзывался в сердце, слабеющей рукой он осторожно открыл дверь. Совершенно пустая комната предстала его взору. Стоя у порога, он мысленно расставлял все по своим местам: сюда — сундук, сюда — ковры; вот здесь должны быть одеяла и подушки… Но не было сил шагнуть через порог! Оттуда, из четырех стен, ныне вмещающих пустоту, накатывала на него горестная волна. Из этой комнаты ушел и не вернулся брат Сулаймон; здесь испустил последнее дыхание отец и здесь отдала богу душу мать… Да и сам он, прежде чем решиться покинуть родину, разве не провел здесь несколько долгих ночей, как бы пытаясь заглянуть в будущее и угадать, каково ему будет на чужбине?

Он со вздохом закрыл дверь, медленно спустился вниз и, миновав дровяник, кухню и кладовую, оказался в саду.

Чист и свеж был воздух, трава достигала колен, но на виноградных лозах еще не зазеленела листва. Абрикос отцвел, на яблонях же только распустились белые лепестки. Усмон Азиз прикоснулся ладонью к шершавой коре яблони, и ему почудилось, что она прошептала ему в ответ короткое, нежное слово…