Саттор Турсун - Три дня одной весны

Теплое чувство к нему исчезло; теперь Усмон Азиз с неприязнью смотрел на бывшего пахлавона и думал, что он самодоволен, как слабоумный, вдруг нашедший кувшин с золотом.

Все с той же радостной улыбкой продолжал Зариф Барака:

— Еще земли освоим! Хорошая, даст бог, пойдет жизнь.

Он был, конечно, совершенно неотесан, этот борец, иначе бы понял, что неприлично говорить о своих надеждах тому, кто вынужден был покинуть родину. Но Усмон Азиз сдержался и сухо пожелал Зарифу Барака исполнения его желаний. Тот, однако, не унимался.

— О том, как я живу, вы, бай, узнали, — сказал он. — Теперь позвольте спросить у вас…

— Спрашивайте! — одним резким движением оторвавшись от подушки, Усмон Азиз сел, подогнув под себя ноги. — И мы ответим: хорошо живем, очень хорошо! Где бы ни были, проводим свои дни подобно шаху, ни в чем не ведая нужды. И всегда помним завет наших дедов, — проговорил Усмон Азиз, упирая жесткий взгляд в глаза пахлавона. — Не пререкайся, говорили они, с тем, кому бог дал. Ибо то, что ему дано, дано от бога самого.

Зариф Барака не отвел глаза.

— Я не пререкаюсь, бай, — с достоинством сказал он. — Но те же наши деды говорили: царствовать на чужбине хуже, чем просить подаяния на родной земле.

Усмон Азиз вскипел.

— Ты мне умом собираешься стать?! Упрекнуть хочешь?

— Нет, бай, к слову сказал.

— К слову жене своей говори!

— Слушаюсь, — не без насмешки согласился Зариф Барака и сложил на груди руки.

Усмон Азиз почувствовал, что у него пересохли губы. Он провел по ним языком и закричал высоким, срывающимся голосом, уже не пытаясь сдержать гнев.

— Ну-ка, встань! Встань, иначе я разнесу твою пустую башку! К слову! А?! Я тебе покажу — к слову! Встань, говорят тебе, низкий родом! Прочь с моих глаз!

Зариф Барака едва заметно пожал плечами и произнес:

— Слушаюсь.

Затем он медленно поднялся, спустился с айвана и, надевая свои старые сыромятные сапоги, повторил:

— Слуша-аюсь.

И после этого степенно зашагал к воротам.

— Тварь, — бросил ему вслед Усмон Азиз и недовольно взглянул на мулло Салима. — Вы тоже хороши. Кого привели?

— Сам увязался, — почесал тот свою редкую, рыжеватую бородку. — Проведать, мол, хочу…

Некоторое время спустя на дастархане в больших китайских чашах дымился бульон с мясом и курдючным салом. Все снова собрались за едой, и Ороста заботливо упрашивала брата: «Ешьте, пока горячее». В ее голосе нельзя было не почувствовать безграничной любви к брату. Усмон Азиз взглянул на ее осунувшееся, с покрасневшими глазами лицо, и сердце его сжалось. Кончилось счастье их рода. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Ты тоже ешь, сестра. И вы, — обернулся он к племянникам, — а ну-ка, налетайте! Займитесь дастарханом!

Когда, покончив с бульоном, приступили к чаю, на дворе появился Юнус. Зариф Барака пришел с ним и двумя другими дехканами.

Мулло Салим засиял и шепнул Усмон Азизу, что, если упрямый осел захочет погибнуть, то непременно будет ходить по краю пропасти.

Подойдя к айвану, Юнус поздоровался с Усмон Азизом. Тот даже не взглянул на него; пристально, будто стремясь как можно лучше увидеть не только лицо, но и самую душу бывшего пахлавона, Усмон Азиз смотрел на Зарифа Барака.

— Ты снова пришел? — наконец, спросил он его.

Зариф Барака промолчал.

— Испугался, что этого родившегося в нищете п р е д с е д а т е л я я изжарю и съем? Явился его защищать?

Зариф Барака по-прежнему молчал.

— Как хочешь, — сказал Усмон Азиз. — Тогда любуйся нами, если мы достойны того.

И он умолк, погладив красивую бороду. Так и не дождавшись от Усмон Азиза ни ответа, ни даже взгляда, Юнус спросил:

— Забыл обычаи, бай?

Он стоял возле айвана — крепко сбитый мужчина примерно тридцати пяти лет с черными мягкими глазами и черными же густыми усами на смуглом лице. Видавший виды полосатый халат из домотканой материи был на нем, рубаха и штаны из карбоса и вышитая цветами, но уже порядком выгоревшая тюбетейка. Сапоги из сыромятной кожи наполовину были залеплены грязью; в поясе Юнус был крепко перевязан платком.

— Ах, председатель! — Усмон Азиз сделал вид, что заметил его лишь сейчас. — О чем это ты?

— На приветствие не отвечаешь…

— А стоит ли считаться с приветствием собаки?

Юнус покачал головой.

— Надеялся, что поймем друг друга… Жаль!

— Мы никогда друг друга не поймем.

— Почему же?

— И ты еще спрашиваешь, проклятый! Не ты ли объявил кулаком моего зятя? Не ты ли сестру мою и моих племянников выгнал на дорогу нищеты? Ты и те два предателя и безбожника — Анвар и этот учитель!

— Разве в нищете живут твоя сестра и племянники? А Саидназар сам виноват. Зарезал весь свой скот, сжег запасы зерна… Пугал простаков колхозом, говорил, лучше с голода умереть, чем туда вступать.

— Правильно делал. Что еще скажешь?

— Собирался сказать, коль ты сюда прибыл — добро пожаловать! Но кровь больше не проливай. Попроси у власти прощения, сдай оружие… Быть может, простят. И Саидназар через три-четыре года вернется. Подумай — ведь здесь твое село, твоя родина! И мы, все вместе, прекрасную жизнь здесь построим! Вот что я хотел тебе сказать.

Усмон Азиз расхохотался ему в лицо.

— Говоришь, прекрасную жизнь?! Как же ты собираешься ее строить? Поделись секретом, мы тебя просим!

— Трудом и потом, — спокойно ответил Юнус. — Дружбой и товариществом.

— Дружбой и товариществом? — с издевкой спросил Усмон Азиз. — С кем? Вот с этими тремя босяками, которые, как чурбаны, застыли рядом с тобой?

— Да! И с ними, и с другими бедняками… Даже четверо, если дружно возьмутся, гору сотрут в порошок. А семеро враждующих не уберегут и своего дастархана.

— От благих пожеланий земля еще никогда урожая не давала. И скота больше не становилось от пустых слов.

Юнус усмехнулся.

— Есть, бай, одна легенда, послушай…

— Да-да! — воскликнул Усмон Азиз. — Пора и нам набраться ума-разума. Послушаем умного человека…

Он откровенно издевался над Юнусом, но тот лишь укоризненно покачал головой и начал:

— Жил-был в некие времена один дехканин-таджик, вроде меня. Нашелся ученый муж — совсем как вон тот, — кивком головы Юнус указал на мулло Салима, — и говорит: молись день и ночь, бей поклоны, и бог тебе непременно пошлет обильный урожай. Дехканин так и делал: молился, кланялся — но проходил год за годом, земля истощалась, а урожая не было и в помине. Наконец, землепашец уразумел, что ожидать милости от всевышнего — пустое дело. И в семи местах туго затянув пояс, обратился прямо к божьему престолу и сказал: если Ты, создатель восемнадцати тысяч миров, и в этом году не дашь мне урожая, то я возьму его сам! Подобная строптивость привела бога в негодование, и он приказал Земле, чтобы она и впредь ничего не давала этому дехканину. А тот сказал: посмотрим, плюнул на поклоны и молитвы и принялся трудиться день и ночь. Пахал, сеял, поливал, жал, молотил — обильный урожай собрал он в конце концов! Само собой, это не понравилось богу, и он упрекнул Землю, что она не исполнила его волю и тем самым совершила великий грех. Земля отвечала: он так трудился, господи, так лелеял и берег свои посевы, что я не могла лишить его урожая. Человек победил меня, и я уступила ему. С той поры, — заключил свой рассказ Юнус, — Создатель всегда на стороне труженика.