Саттор Турсун - Три дня одной весны

Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения, — разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!

Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?

И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба? Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.

— Теперь на кладбище, — медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму. — Поклониться могиле отца, матери…

— С великим удовольствием, почтенный, — отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня. — Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.

Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.

«На брата похожа», — отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.

— Где брат мой? Где муж? — прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она. — Что тебе нужно от них?

Голос ее звенел.

Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.

— Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.

— Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?!

— Ай-яй-яй, — постучал посохом по земле мулло Салим. — Вот невоспитанность, вот бесстыдство. Уважаемого, в почтенных годах мужчину на «ты» называет! Ай-яй-яй… Смотри, будешь и впредь так поступать — гореть тебе в адском пламени.

— Не вмешивайтесь, имам, — остановил Усмон Азиз мулло Салима. — Я ее знаю с детства. Разумная женщина, она поймет…

— Что я понять должна? — оборвала его Сабохат. — Ты моего брата… мужа… человека, который наших детей учил, — ты по какому праву их схватил и под стражей держишь?

Улыбка исчезла с лица Усмон Азиза.

— Не переступай границы, — жестко проговорил он. — И помни: если бы не моя вода и не мой хлеб, давно была бы погребена под семью манами [31] Ман — старая мера веса, различная в отдельных районах древней Азии. В Самарканде, например, ман — восемь пудов. земли.

— Ты божьего гнева побойся! — воскликнула Сабохат, и щеки ее запылали. — Мы твоего куска даром не ели. Мы все — и брат, и я, и мама моя… — Слезы вдруг показались на прекрасных глазах Сабохат, и голос ее прервался. — …мы все в этом доме с утра до вечера трудились. Дела не было, которое мы не сделали бы.

Теперь она всхлипывала все чаще и все громче; проснулось и подало голос ее дитя.

— Ступай домой, — сказал Усмон Азиз.

— Мужа освободи! — взмолилась Сабохат. — Брата!

— Ступай домой, — повторил Усмон Азиз. — Завтра утром приходи. Да, — помолчав, твердо добавил он, — завтра их увидишь.

— Но почему не сейчас?! — с болью выкрикнула Сабохат, и громко заплакал на ее руках ребенок. — Что ты задумал? Отвечай же…

— Иди домой, — стиснув зубы, тихо и внятно сказал Усмон Азиз.

— А гнева святых и пророков ты не страшишься?! — прорыдала Сабохат. — Ведь ты же мусульманин… Как мне уйти? Скажи, что ты хочешь от них?!

— Приходи утром — все узнаешь.

— Ребенка моего пожалей!

Яростный голос Юнуса прозвучал из хлева:

— Не унижай себя перед этим шакалом! Не проливай перед ним слез! Иди домой и не бойся — ничего с нами не случится.

— Правду он говорит, сестра, иди! — послышался вслед за тем голос Анвара.

Дитя на руках Сабохат захлебывалось плачем. Усмон Азиз поморщился.

— Слышала? И муж твой, и брат просят тебя: ступай домой.

Сабохат молчала, укачивая ребенка. Когда, наконец, он успокоился, она шагнула к Усмон Азизу и, глядя прямо в холодные его глаза, проговорила медленно, отчетливо и громко:

— Чтоб подох ты без савана! Чтобы ты добычей воронов стал!

И, повернувшись, вышла на улицу.

Горько усмехнулся в ответ на ее слова Усмон Азиз и некоторое время стоял как вкопанный — будто ноги его приросли к земле. Испуганно молчали Курбан и Гуломхусайн, поглядывали друг на друга и лишь изредка — на хозяина.

Мулло Салим осторожно кашлянул и сказал:

— Не принимайте близко к сердцу: женщина она, ума нет.

— Нет ума? — Усмон Азиз глубоко вздохнул. — Ладно. Пойдемте на кладбище.

Когда Юнус-председатель, Зариф Барака и два других дехканина один за другим вошли во двор Усмон Азиза, Таманно с большой улицы поспешила в проулок и, миновав несколько виноградников, вновь оказалась у нижнего края бывших владений когда-то самого состоятельного в их селении человека. Быстро бежала Таманно по раскисшей дороге и, запыхавшись, прильнула к широкому проему в стене. Так тревожно и так громко билось ее сердце, что ей казалось, что гул от его ударов словно бы вырывается из груди и стихает лишь в саду, сияющем омытой дождем листвой. Платье на Таманно еще не высохло, старые кауши промокли, но она не замечала ни холода, ни усталости. Вся превратившись в слух и зрение, Таманно стала свидетельницей всего, что произошло во дворе, возле высокого айвана, где находился Усмон Азиз.

Юнус-председатель, Зариф Барака и два их спутника о чем-то долго говорили с Усмон Азизом. Таманно пыталась понять, о чем у них шла речь, но то ли расстояние было велико, то ли мешали ей оглушительно чирикающие и перелетающие с ветки на ветку, над самой ее головой, воробьи, то ли заглушал все стук ее изнемогавшего от бесконечной тревоги сердца, — но она так ничего и не услышала. Однако догадывалась, чувствовала всем своим существом, что там, за стеной, происходит нечто ужасное и что ее любимому, ее Анвару, грозит опасность — может быть, смертельная. Она видела, как связали и увели Юнуса и как Усмон Азиз выгнал дехкан… «Убирайтесь, чтобы я не видел ваши поганые рожи!» — это было все, что смогла разобрать Таманно в его хриплом, яростном крике.