Саттор Турсун - Три дня одной весны

Тут его взгляд упал на свисающие с ветки тутовника веревки, и Хомид замолчал, как бы утратив дар речи.

— Мусульмане, дети мусульман, — ядовито усмехнувшись, повторил его слова Усмон Азиз. — Да пусть даже их колыбель спустилась с небес — я хочу, чтобы они были наказаны так, как того требует шариат.

— Воля ваша, почтенный, — едва вымолвил Хомид.

Усмон Азиз взглянул на Халила.

— А ты что думаешь?

— Повесить проклятых! — ответил тот и холодно улыбнулся.

Искоса глянул на него Хомид:

— Если бы у кошки были крылья, род воробьев исчез бы с лица земли.

— Трус, — бросил в ответ Халил.

— Хватит! — прикрикнул на них Усмон Азиз и зло сплюнул.

Затем он велел Курбану и Гуломхусайну привести пленников, а сам подошел к трем дехканам, которые вместе с Ато появились во дворе.

— А вам что нужно?

— Сначала — здравствуй, бай… — с достоинством произнес один.

— Проживу и без ваших приветствий. Что вы здесь потеряли?

— Мы пришли, чтобы… — начал второй, но под пронзительным взглядом Усмон Азиза осекся и замолчал.

— Пожалей и х, бай, будь к н и м милостив, — сказал третий — по виду самый старший, с начинающей седеть короткой, густой бородой.

— Ты не Комрон? [33] Комрон — счастливый, удачливый, достигающий цели (букв.) . — спросил его Усмон Азиз.

— Верно, я Комрон.

— Тот самый Комрон, который свалился с горы и чуть было не отдал богу душу?

— Он самый.

— Тот самый Комрон, который после этого едва не свихнулся?

— Было и такое.

— Тогда не учи меня уму-разуму, ступай своей дорогой и береги свое счастье. А то как бы тебе не пришлось пожалеть о нем.

— Ты человек остроумный, — не спеша промолвил Комрон. — Но есть вещи поважнее остроумия. Без милосердия и сочувствия, без великодушия и мужества жизнь человеческая не имеет никакого смысла.

— Милосердие и сочувствие, говоришь?! Великодушие и мужество?! — закричал Усмон Азиз. — А о н и милосердны были ко мне? Великодушны? Кто убил моего брата? Кто разорил мой дом? Кто отправил моего зятя в Сибирь? Кто заставил меня бежать на чужбину? Кто?! Отвечай! И укажи мне на и х мужество, милосердие и великодушие!

— Успокойся, бай. Все в этом мире имеет свои причины.

Усмон Азиз в ярости поднял плетку.

— Ты что хочешь сказать?!

— Сам знаешь, — невозмутимо ответил Комрон.

— Тогда знай и ты, — Усмон Азиз опустил плетку. — Знай, что и сегодняшнее мое дело тоже не без причины.

— И все-таки, бай, не горячись. Бога вспомни, святых и пророков. И вспомни, как тяжелы бывают последствия необдуманных решений.

— Уноси-ка ты ноги отсюда, пока цел. Да побыстрей, — негромко произнес Усмон Азиз, и в голосе его ясно прозвучала ярость. — И вы тоже, — повернулся он к спутникам Комрона. — Живо!

Но дехкане не пошевелились.

— Мы не уйдем, бай. И другие сейчас подойдут. Люди твоим замыслом недовольны.

Усмон Азиз засмеялся.

— Что ж, пусть приходят… Посмотрим.

Привели и поставили перед Усмон Азизом пленников.

Руки у всех троих были связаны за спиной.

Неутихающая боль в раненой ноге мучила Анвара, и он стоял, налегая на другую, здоровую ногу и стараясь при этом держаться независимо и прямо. Он похудел; лицо его обросло; но ни тени растерянности и страха не было в глазах, смотревших с печальной твердостью. Спокоен был и Каромат, на лице которого еще багровел след, оставленный вчера плеткой Усмон Азиза; и далеко за пределы двора уходил задумчивый взгляд Юнуса.

К нему первому подошел Усмон Азиз и рукояткой плетки снизу вверх ткнул ему в подбородок.

— Ну… поговорим?

Чуть отступив назад, Юнус ответил с ненавистью:

— Я тебе вчера все сказал.

— Значит, признаешь свою вину?

— Вину? — Юнус усмехнулся. — И это говоришь ты, за которым по пятам идет дурная слава убийцы!

— Каждый мой поступок соответствует шариату!

— А я тебе еще вчера сказал: если защитники шариата ты и вон тот, козлобородый, — кивнул Юнус на мулло Салима, — то плевал я на ваш шариат.

— Неверный! — вскричал мулло Салим и ударил о землю посохом.

— Ублюдок! — процедил Усмон Азиз и с силой опустил плетку на голову Юнуса.

Юнус качнулся. По его лицу из-под тюбетейки тотчас потекла кровь.

— Ублюдок здесь один, — вымолвил он. — Ты!

Второй удар пришелся ему по плечу.

— Ты не мужчина! — вскричал Анвар и, шагнув вперед, оперся на раненую ногу и от острой боли едва не потерял сознание.

— Мы сейчас увидим, кто здесь мужчина, а кто нет, — одной рукой стиснув рукоять плетки, а другую крепко сжав в кулак, ровным голосом проговорил Усмон Азиз. — А ты принадлежишь к неблагодарным… к тем, кто плюет на соль.

— Быть может… — голос Анвара зазвенел и сорвался. — Быть может, я и в самом деле неблагодарный. Но я не торговал родиной, как ты.

Усмон Азиз с сожалением покачал головой.

— Глуп ты еще и молод… И откуда тебе знать, — с внезапной болью продолжал он, — что такое родина? У меня она была. А у тебя — нет.

— Одно я знаю, — крикнул Анвар, — в седле родину с собой не увезешь. Это тебе не мешок с золотом…

— Помолчи, — тихо и грозно сказал ему Усмон Азиз.

Тем временем довольно большая толпа с шумом ввалилась во двор. Сердце Анвара гулко стукнуло, и он принялся с надеждой высматривать Таманно. Ее не оказалось; зато он увидел Сабохат, державшуюся рядом с благообразного вида старухой.

Ошеломленная окровавленным видом мужа, истерзанным видом Анвара и Каромата, Сабохат поначалу молчала. Но затем, как бы очнувшись, воскликнула:

— Ты что с ними сделал, палач?! Бешеный пес! Ты виселицу возвел, ты повесить их хочешь?!

Она рванулась к Усмон Азизу, но несколько рук тотчас крепко схватили ее. Она вырывалась. Ее платок сбился на плечи, волосы растрепались; она вырывалась, рыдала и говорила сквозь плач:

— Отпустите меня! Отпустите… Пусть и меня рядом с ними повесит этот басмач! Пусть и моей кровью обагрит свои руки!

Вопли ее, казалось, доставляли удовольствие Усмон Азизу. Во всяком случае, он с усмешкой поглядывал на Сабохат, поигрывал плеткой и всем своим видом выражал полнейшее и непоколебимое спокойствие.

— Проклят будь богом ты, потерявший совесть! — кричала Сабохат. — Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!

Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки — но умело и крепко были связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:

— Сабохат!

Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.

— Сабохат, — повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены. — Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.