Саттор Турсун - Три дня одной весны

Когда бригадир ушел, Садык сказал Исмат-пахлавону:

— Вчера я встретил военкома и спросил о вашем сыне. Он обещал написать письмо в часть. Не беспокойтесь, когда придет известие, я вам сообщу.

— Пятый месяц ничего нет. Был бы только…

— На войне, дядя, всякое случается. Может, идут такие бои, что и минутки свободной нет. А может, перевели его в другую часть, и ваши письма до него не доходят. Да мало ли что может быть.

— Не понимаю тебя, сынок. Как это — нет времени, чтобы написать несколько слов отцу, сообщить, что жив, здоров. — Исмат-пахлавон тяжело поднялся. — Боюсь, сынок, боюсь…

— Не тревожьтесь, дядя! Помните, в позапрошлом году мясник Назар получил похоронку на сына, справил поминки. А сын его, оказывается, был только ранен и вскоре приехал на побывку. Видите, как бывает. Завтра я еще раз скажу военкому, не переживайте.

— Что ж, пусть сбудутся твои слова, сынок… Если он даже вернется без рук или без ног, все равно буду благодарен богу, тысячу раз буду благодарен!

Проводив Исмат-пахлавона до улицы, Садык вернулся в кабинет.

«Говорят, лучше ложь во спасение, чем правда, которая убивает. Пусть Пахлавон думает, что сын его жив…»

Когда Садык приехал на ток в Яккабеде, солнце уже закатывалось за гору, сжигая на своем пути легкие пушистые облака. У большой кучи зерна стоял с мешком Амонулло. Дядя Акрам черпал решетом зерно и ссыпал его в мешок, считая вслух: «…восемь, девять, десять…» Неподалеку от тока в земляном очаге пылали ветки арчи. Сын дяди Акрама Гаффар подвешивал на почерневшую от копоти палку чайник с водой.

Ослабив подпругу и разнуздав коня, Садык пустил его пастись, а сам, прихрамывая, подошел к работающим:

— Не уставать вам!

Все трое подняли головы.

— Будьте здоровы, председатель. — Дядя Акрам отложил в сторону решето, поздоровался с председателем за руку. — Какие новости привезли? Бригадир говорит, скоро будем собирать посылки на фронт?

— Да, как только уберем урожай, каждый сдаст то, что может.

— Что ж, это доброе, угодное богу дело!

Садык взял пригоршню зерна, полюбовался им, потом разжал пальцы — рыжие струйки потекли между ними. Сколько труда вложено в этот урожай! Садык почувствовал себя счастливым. Волнуясь, спросил старика:

— Что скажете, дядя, вывезем с вашего тока центнеров пятьдесят?

— Проявите великодушие, председатель, так вывезем!

Дядя Акрам довольно огладил посеревшую от пыли бороду. Полы его халата были подоткнуты под поясной платок, ворот рубахи расстегнут, виднелась костлявая загорелая грудь.

Садык взял в руки решето.

— Вы, дядя, вместе с Амонулло держите мешок, а я стану насыпать.

Они быстро наполнили мешок, завязали и поставили в ряд. Затем все трое подошли поближе к очагу, уселись на пустых мешках. Дядя Акрам развернул дастархан, разломил на куски две лепешки, Гаффар принес кипяток…

Погрузив на пять ослов мешки с зерном, Садык и Амонулло пустились в обратный путь. На потемневшем небе медленно плыла полная луна, напоминавшая лепешку, только что вынутую из танура [35] Танур — печь для выпечки лепешек. .

Немного отъехав, Садык натянул повод и оглянулся. Услышал, как дядя Акрам говорил Гаффару:

— Повыше поднимай вилы, повыше! Вот так…

В свете луны Садык ясно видел силуэты отца и сына — они провеивали солому, подбрасывая ее вилами. Пожелав про себя добра этим людям, Садык легонько тронул плеткой коня и вскоре догнал Амонулло. Попутный ветер донес от тока слегка дрожащий голос дяди Акрама:

Старик умолк на минуту, потом послышалось снова:

Садык не мог дослушать песню до конца — голос старика доносился все слабее. Когда он стал едва слышен, Садык тяжело вздохнул и спросил Амонулло:

— Вам нравится голос дяди Акрама?

— Да, голос старика чист, как и его сердце.

Дорога пошла вниз, в ущелье.

— Довезете груз сами? — приостановился Садык, — Хочу спуститься к роднику.

Амонулло удивило такое странное желание. Что ночью делать у родника? Взглянул на председателя и пожал плечами:

— Ладно, отчего же не довезти.

Садык повернул коня к поросшему арчовником склону и узкой тропой за несколько минут спустился к роднику Сероб. Круглый камень, возле которого он когда-то горько плакал, все так же белел у родника. Луна отражалась в прозрачной воде и мелко дрожала в ней, словно от ночного холода. В ее мягком свете все вокруг казалось белым, будто было залито молоком.

Садык слез с коня, присел на камень и стал смотреть на родник. Его чистая вода вскипала белым. Пробиваясь из-под темной скалы сквозь россыпь гальки, она тут же разливалась небольшим озерцом. Из озерца, журча, вытекал маленький ручеек и весело бежал вниз по ущелью, среди зарослей мяты и камчинбутты [36] Камчинбутта — род мягкого камыша. . Здесь, под этой темной скалой, рождалась речка Дугаба и, вобрав по пути во́ды еще нескольких родников, достигала кишлака Заргарон. И, вновь растекаясь тоненькими ручейками по жаждущим влаги землям, утоляла их и иссякала. А в виноградниках и садах колхоза «Красный караван», как бы сохраняя память об исчезнувшей речке, наливались соком плоды.

За последние годы Садык приехал сюда впервые. Ему показалось, что воды в роднике стало меньше. Или изменяет память? Да нет, кажется, и вправду воды поубавилось. Такое уж время сейчас — всего стало меньше, не только воды, но и хлеба, и скота, и одежды. Что говорить… Людей стало меньше. Разве много ребятишек носится сейчас по улицам кишлака? Он теперь боится взглянуть на овдовевших солдаток, словно чувствует вину перед ними оттого, что сам остался жив. Увидев на лице односельчанина следы бессонницы или горя, невольно опускает голову, а сердце его больно сжимается. Вот уже сколько дней прячет он в своем столе похоронку на Абдуджаббора, не осмеливаясь сказать правду старому Исмат-пахлавону.

Когда все это кончится? Когда вернутся те, что ушли на войну? Когда наконец такие старики, как дядя Акрам и Исмат-пахлавон, обретут покой?

Когда?..

Сзади осторожно подошел конь, опустил морду на плечо Садыка, щекотно коснулся шеи мягкими губами. Садык очнулся от мыслей, поднялся, прижал к себе голову коня, погладил его морду. Освободил от удил.

— Иди, рыжий, попасись.

Конь фыркнул, отошел, легко ступая по траве.

Садык снова опустился на белый камень и стал прислушиваться к монотонному бормотанию родника.