Владимир Попов - И это называется будни

Ход заседания технического совета, а особенно финал его, помогли Гребенщикову сделать неожиданное открытие: к нему относятся неприязненно не только те, кого обидел или ущемил материально. Дружный смех, сопровождавший каждую язвительную реплику Подобеда, а особенно аплодисменты, которыми одобрили хулиганскую выходку Катрича, были тому доказательством. И он впервые по-настоящему почувствовал, что каждый шаг руководителя, каждый его поступок, каждое действие откладывается в бездонной памяти коллектива и что людям свойственно обижаться не только за себя, но и за других.

Однако открытие это нисколько не обескуражило Гребенщикова. Мнение низов он всегда игнорировал. Для него важно, что думают в верхах. А в верхах, по его глубокому убеждению, существует единственный критерий оценки руководителя — выполнение плана. Вот если план завалится, тогда всякое лыко будет в строку. Но пока им приняты все меры, чтобы план выполнялся. Меры внутренние и меры внешние. Дисциплина на заводе жесткая, снабжение поставлено идеально. Другие заводы работают с колес: привезли руду, разгрузили — и сразу в печи. А у него постоянно трехнедельный запас сырья. Отсюда не только уверенность в завтрашнем дне, отсюда и лучшие показатели — есть время, чтобы как следует подготовить сырье. Во всяком случае, вышестоящие руководители за завод спокойны.

И Гребенщиков строит свою логическую цепочку. Нет, не может Додока утвердить взыскание, наложенное парткомом. Наказывать директора за плохой характер! Наказывают за плохую работу, с характером мирятся. На бюро горкома все станет на свои места. Ему выговор не утвердят, а Подобеду влепят. Он будет реабилитирован, а Подобед посрамлен. Тогда все поймут, что он, Гребенщиков, персона грата и его лучше не трогать.

Алла Дмитриевна не разделяла оптимизма своего супруга. Обо всех перипетиях, возникших на заседании техсовета, ей на другой же день рассказала с плохо скрытым удовольствием самая молодая и самая пронырливая лаборантка. Рассказала так подробно, точно там была и все сама слышала. Она даже знала, что Гребенщиков вытирал пот с лица аккуратно свернутым платочком вишневого цвета.

— Ты чего такая кислая, отстраненная? — спросил вечером Аллу Гребенщиков, — Ничего сверхъестественного не произошло, и незачем тебе распускать нюни. У нас любят делать из мухи слона.

Алла тяжело вздохнула, отвела в сторону сразу погрустневшие глаза.

— Как было бы хорошо, Андрей, если б ты не давал для этого повод…

— Такое невозможно, — беспечно ответил Гребенщиков. — Злопыхатели существовали, существуют и никогда не переведутся. Это порода жизнеустойчивая.

— О Збандуте, однако, ничего плохого не говорили.

— И даже не приписывали флирта с Лагутиной?

— Представь себе — нет. Во всяком случае, я об этом не слышала.

— И тем не менее он рухнул, как подрубленный телеграфный столб. Только провода зазвенели.

— А почему с такой недоброжелательной интонацией?

— Да надоел мне этот культ Збандута. Только и делают, что в пример ставят. И когда надо, и когда не надо.

— Ну, от этого ты застрахован. Тебя…

— Узнаю свою дорогую супруженьку. Вступается за кого угодно, только не за своего мужа. Сложившаяся и неизменная позиция.

— Эх, Андрей, какие же мы с тобой разные… — проговорила Алла сдержанно и устало. — Когда я чувствую, что мною в коллективе кто-то недоволен, у меня руки отваливаются и я стараюсь сделать все, чтобы добиться расположения этого человека. Даже если не виновата перед ним. А когда виновата — тем более. А тебе трын-трава, как на тебя смотрят люди. Можно подумать, что ты даже умышленно возбуждаешь ненависть.

Промолчал Гребенщиков. Удивило совпадение мыслей, но не признаваться же в этом.

— Людям свойственно ненавидеть тех, кто выше их на голову, — вымолвил наконец он нарочито равнодушным голосом.

— Ерунду ты порешь, Андрей. Люди прощают всякое превосходство над собой, если им не тычут в глаза. А у тебя такая манера есть.

— Тут незачем тыкать. Они сами понимают. Ну давай разберемся спокойно. Кто лучше ведет завод? Я или Збандут? Ну-с?

— Не обольщайся, об этом судить еще рано. У тебя был сильный предшественник, в какой-то мере ты пожинаешь его плоды.

— Вот как!

— Но посуди сам. Доменный цех действительно стал давать больше чугуна. Почему? Да потому, что Збандут подготовил пуск аглофабрики, вырос процент агломерата в шихте.

— А слябинг?

— Со слябингом дело сложнее, Андрей. Металла он дает больше, зато качество стало хуже. Не тебе об этом говорить.

— В общем все перечеркнула. Да? Жирным крестом.

— Ничего подобного. Твое остается при тебе. Но ты никогда не страдал недооценкой своей особы. И потому тебя полезно иногда притормаживать. А на людей ты напрасно яришься. Если объективно разобраться, сам все накликал.

— К твоему сведению, еще ничего не произошло. Вот когда произойдет — все ахнут.

— Но я хоть могу знать, что произойдет?

Гребенщиков помедлил с ответом. Желание порадовать Аллу боролось с опасением, что его предположение не подтвердится. Все же первое пересилило.

— Выговор, который Подобед намеревался всучить мне, всучат ему. Тебя устраивает?

В такой вариант Алла не верила, потому спросила:

— Откуда у тебя эти секретданные?

— Ну знаешь… — отделался Гребенщиков отрывистой фразой, в которой таилось: «Это уже не для тебя».

«Из тонких нитей мечты ткет плотную ткань реальности», — скользнуло в сознании Аллы.

— Сомневаешься? — спросил Гребенщиков, правильно истолковав ее короткое раздумье.

— Хотела бы сомневаться, — слукавила Алла, не зная, что ей более желательно, и больше склоняясь к утверждению выговора. Она считала, что проработка на горкоме и утверждение выговора — это единственная и последняя мера воздействия, которая может привести мужа в чувство, обуздать.

Поползли однообразные дни.

Алла была чутка и внимательна с мужем. Понимая, что он травмирован и что после такого шока оправиться трудно, она всячески подстраивалась под его настроение. Болтала и была оживлена, когда чувствовала, что это ему по душе, и молчала, когда молчал он. Она и детям внушила, что к отцу нужно относиться бережно, так как у него неприятности на работе, и они, как могли, старались не докучать ему. Светланка еще заглядывала иногда в кабинет, стенами которого глава семьи отгораживался теперь от всех домашних, а Вовка, на счету которого всегда числились проказы, не рисковал. Он сидел сиднем, как самый прилежный ученик, за уроками в детской, хотя больше ковырял в носу и рисовал паровозики. Даже отважная Валерия Аполлинариевна, ни с кем в этом доме не считавшаяся, чтобы не попадаться сыну на глаза, старалась пораньше улечься спать.