Владимир Попов - И это называется будни

— Меня не ходьба донимает, Андрей Леонидович. — Численко посмотрел на Гребенщикова взглядом, который не требовал словесного перевода.

— Я не открывал общего собрания, — резко оборвал его Гребенщиков и тут же вежливо добавил: — Вы напрасно от машины отказываетесь. Допустим, вам она не нужна, но тому, кто будет на вашем месте…

О поданном заявлении еще никто не знал, и на Численко уставились все сразу. Не привыкший к общему вниманию, он густо покраснел, но тут же сориентировавшись, сказал:

— Советуя выделить машину для Рудаева, я исходил из соображения целесообразности. Кстати, у вас тоже есть личная машина, однако вы ее бережете. А насчет моего ухода… Да, Андрей Леонидович, мы с вами видимся здесь предпоследний раз. Через две недели согласно трудовому кодексу я человек свободный. Меня перспектива Шевлякова мало устраивает.

— Свободный или не свободный — это мы еще посмотрим, — зло сказал Гребенщиков и повернулся к Зубову. — Приступим к делу. Докладывайте, Данила Харитонович.

Зубов прошел суровую школу на Кузнецком металлургическом комбинате. Начал рядовым вальцовщиком, а ушел оттуда зрелым, опытным инженером. Здесь он ведал самым беспокойным производственно-распорядительным отделом, в функции которого входит круглосуточное наблюдение за производством. Он прекрасно выполнял обязанности главного инженера, в нем многие видели первого кандидата на должность директора, и Гребенщиков на всякий случай принимал профилактические меры, чтобы этого не случилось. Где только можно было он говорил, что Зубов весьма натасканный оперативщик, но технический кругозор его узок.

До Зубова эти разговоры доходили, но они не расхолаживали его. Трудился он не покладая рук не ради славы и не ради высоких постов. Он был из породы одержимых.

Зубов методично стал докладывать, как работали цехи в прошедшую неделю и какие задачи стоят перед ними на следующую. Гребенщиков иногда прерывал его, требовал уточнения, вставлял замечания, касающиеся отдельных начальников цехов. Все шло своим чередом, только гораздо спокойнее, чем обычно. Но когда стали разбирать дела транспортного цеха, разразилась перепалка. Зубов ополчился на железнодорожников, обвиняя их в том, что подолгу держат вагоны порожними, начальник транспортного цеха утверждал, что медленно разгружают и медленно грузят металлургические цехи. Сторону Зубова держал Галаган, сторону транспортников — Рудаев. Все они оперировали цифрами, и трудно было разобраться, кто же в конце концов прав.

Обычно Гребенщиков сдерживал спорщиков, но сейчас он сидел задумавшись, и страсти разгорелись вовсю.

— Сядьте на мое место, да попробуйте обработать двадцать тысяч вагонов в сутки! — ерошился транспортник.

— А вы подумайте, каково мне отвечать и за вагоны, и за все цехи! — перекрыл его зычный голос Зубова.

Договорились бы они до чего-нибудь или нет, неизвестно, но скрипнула дверь и в кабинет нежданно-негаданно вошел… Збандут. Вошел и, как непрошеный гость, остановился за порогом.

Его робкая поза человека, явившегося не ко времени, и плутовато-бедовая улыбка на мгновение сбили Гребенщикова с толку, но он поднялся из-за стола, широко раскинув руки, с веселым видом шагнул навстречу Збандуту.

— Валентин Саввич! Какими…

И не досказал. Все оборвалось в нем вдруг. Куда делись дерзкая сила взгляда и насмешливая снисходительность, с какой только что разговаривал со своими подчиненными. Лицо стало каменным, в складках рта проступила меловая бледность, ладонь, которую положил на стол, задрожала. Он сжал ее в кулак, но, так и не уняв дрожь, убрал вовсе.

— Да вот вернулся…

Выдержанные люди заводские руководители. Это была та особая, неповторимая по своим ощущениям минута, когда грудную клетку распирало от ликования. Хотелось смеяться и кричать от взмывающей радости, хотелось, как детям, прыгать до потолка, но они продолжали чинно сидеть на своих местах. Только выражения лиц выдавали чувства, которые переполняли каждого. Расплылась в улыбке физиономия Галагана, безуспешно пытался собрать расползающиеся губы Рудаев. Даже у замороженного Золотарева оттаяло лицо. Сколько сложностей исчезало сразу, сколько туго затянутых узлов разрубалось!

Пройдя к письменному столу, за которым только что так важно восседал Гребенщиков, Збандут неторопливо опустился в кресло, предварительно зачем-то опробовав его прочность.

— Ну, здравствуйте, друзья, — сказал по-домашнему приветливо, оглядывая всех вместе и каждого в отдельности. — Не знаю, как вы по мне, но я по вас за эти полгода соскучился. А почему это у Численко такой распаленный вид? Небось ЧП?

— Уходит с завода, — ответил Гребенщиков, не дрогнув. Внешне он уже овладел собой, а внутри все еще колотилось темное бешенство. Он не мог заставить себя отойти от своего насиженного места — ноги его словно одеревенели — и стоял неподалеку от Збандута, почти спиной к нему, налегая для устойчивости плечом и боком на оконный косяк.

— Уже не уходит, — прохрипел Численко, которому от волнения отказали голосовые связки.

— Вот и прекрасно, один вопрос мы уже решили, — удовлетворенно произнес Збандут. Повернулся к Гребенщикову: — Присядьте, Андрей Леонидович. Могу сообщить, какую перестановку наших кадров произвело министерство, — сказал он, когда Гребенщиков наконец уселся. — Товарищ Зубов утвержден главным инженером завода, товарищ Рудаев намечен на должность заместителя главного инженера по новой технике.

— Валентин Саввич! — Рудаев моляще скрестил руки. — Меня, эксплуатационника, да в аппарат?

— Не войте, пожалуйста. Это правильно. Аппарат и нужно укреплять такими, как вы.

Глаза Гребенщикова насторожились, в них промелькнул тревожный вопрос: «А я?»

Но о себе он ничего не услышал и сидел как в воду опущенный, теряясь в догадках и предположениях. Какую должность ему здесь предложат? Главного сталеплавильщика? Вряд ли, Збандут сказал бы об этом. Начальника цеха? Вероятнее всего. Но возвращаться на исходные позиции — что может быть унизительнее после такого крутого взлета! Нет, где угодно, но только не здесь, не на виду у свидетелей своего позора.

А за что ему, собственно, такая немилость? Разве плохо работал завод? Разве не осваивались досрочно новые агрегаты? Не ладил с людьми? Эка невидаль! Он всю жизнь с ними не ладил, но никогда с него за это не взыскивали. Верно, не взыскивали, но в вину ставили. Значит, то, что сходит с рук, пока ты не торчишь у всех на виду, оборачивается против тебя, стоит попасть в фокус внимания, взобраться на высоту, с которой тебя проще рассмотреть со всех сторон. Если предположить, что это так, то ему хорошего поста не видать. Можно и на цех не сесть. Много ли сейчас великовозрастных начальников? Все молодежь.