Владимир Попов - И это называется будни

— С вертикальных установок сливки уже сняты, — сказала она. — Есть первооткрыватели, есть первоиспытатели, присуждена Ленинская премия. Они не сулят больше ни денег, ни славы. А на внедрении горизонтальной можно заработать и то, и другое. Но это только лишь моя догадка.

Додоку разобрал смех, он долго не мог успокоиться, Лицо его покраснело, но шрамы оставались белыми и выделились еще заметнее. Проклятая война на всю жизнь оставила отметины. И если б только на лице. Оставила и на сердце.

— Вот это кадр! Ну, если директор будет так подбирать себе помощников… И такого ставить главным инженером!

— А что плохого видите вы в этом? — вступилась Лагутина за Збандута да, пожалуй, и за Гребенщикова.

Додока сразу перестал смеяться. Посмотрел на Лагутину с оттенком осуждения. Даже стряхивая пепел, не попал в коробок, рассыпал по столу.

— У вас концы с концами не сходятся, Дина Платоновна.

— Все сходится, — возразила Лагутина. — Нужен главный инженер, грамотный, знающий завод, твердый. У Гребенщикова есть заскоки, но Валентин Саввич держит его в руках и сумеет отсечь мух от котлет.

— Он же заест всех своих противников! — взметнулся Додока. — И Шевлякова, и Рудаева.

Лагутина глазом не моргнула.

— Они не очень съедобны. И вряд ли Гребенщиков станет резать сук, на котором будет сидеть.

Жизнь Евгения Сенина подчинялась трем графикам, увязать которые было невозможно. График выходов в смены, график занятий в вечернем институте и репетиции Зои в балетной студии.

Сегодня у него редкий день, когда не нужно думать, как попасть во все три места вовремя. Отработал с утра, занятий в институте нет, и он спокойно сможет посидеть на репетиции, а потом проводить девушку домой.

Женя уже работал сталеваром и был поглощен изучением таинств огненной профессии, когда в хореографическом коллективе, созданном его матерью, появилась Зоя Агейчик. О ней он слышал ежедневно и всегда в восторженном топе. И от матери, и из уст отца, неизменного аккомпаниатора на всех занятиях.

Вере Федоровне, служительнице муз, была свойственна увлеченность, и Женя больше доверял отцу. Человек практического склада ума, инженер-механик, посвятивший себя уникальному металлургическому оборудованию, Игорь Модестович был сдержан на похвалу, но о Зое неизменно говорил самые высокие слова.

И случилось, что Женя влюбился в Зою Агейчик заочно. Вечерами, на досуге, представлял себе, как бродит с ней по залитой лунным светом набережной, как разговаривает с ней и, что таить греха, даже как целует ее. Образ Зои обрел осязаемость, стал видеться реально, словно не была она создана его фантазией, а вспоминалась как виденная, привычная, изученная.

Вера Федоровна не раз просила его прийти на занятия, посмотреть, как тренируются ее подопечные, хотела, чтобы он убедился, что замысел ее не иллюзорен, что она сделает балеринами и танцовщиками людей, которые, по общепринятому мнению, уже не годились для этого — упустили время. А он не шел. Не столько из боязни разрушить мечту, которой жила мать, сколько опасаясь обмануться в предмете своих вожделений. Бывает такое, что образ, созданный твоим воображением, входит в противоречие с реальным человеком и знакомство с ним разочаровывает.

Все же однажды Женя пошел в клуб.

Появился он в тот момент, когда Вера Федоровна отрабатывала с кордебалетом фрагмент из «Баядерки». Круглолицая, пополневшая, в плотно обтянутом ярко-оранжевом платье, она все же каждым движением своим напоминала ту эмоциональную, изящную балерину, которая не так уж давно покоряла сердца балетоманов.

— Вот стул, подожди, — сказала она коротко, обернувшись на скрип двери.

Женя уселся как можно дальше, испытывая то стеснение, которое свойственно одетому человеку, попавшему в полураздетую компанию, и принялся исподволь рассматривать учениц, отыскивая среди них ту, которая прочно овладела его мыслями. Зои он не обнаружил. Решив, что пришел неудачно, что ее на занятиях нет, принялся со скучающим видом рассматривать учеников. Особенно выделялся среди них машинист завалочной машины Виктор Хорунжий. И сложением, и торжественно прямой осанкой, и каким-то врожденным артистизмом. Оператор слябинга Небыков низковат, коренаст, но такой в ансамбле незаменим для характерных ролей. И партнерша у Небыкова излишне плотна, такую на плечо нелегко вскинуть. А вот справа от нее — худышка с остреньким носиком, со скупенькими обиженными губами. Но как изящна, какие пропорции!

Вера Федоровна перешла к индивидуальным упражнениям. Долго билась над Небыковым — у того не получался двойной пируэт.

И, сам не зная, что к тому побудило, — скорее всего мальчишеское озорство, — Женя сбросил пиджак, туфли, стал в позицию и проделал пируэт настолько хорошо, что ошеломил всех.

— Именно так, — грустно произнесла Вера Федоровна и, расстроенная, тотчас вышла из зала.

— Я не знал, что у тебя такая подготовка, — сказал Жене Хорунжий, выбрав для похвалы снисходительный тон. — Что не идешь к нам? Год проучишься — премьером станешь. У нас в группе переростков столько шелухи — и то не оставляют надежды выскочить в ведущие. — Хорунжий беззвучно засмеялся. — Ох и упорные есть! По два часа без передышки ежедневно. И это после работы.

— Но самый упорный, пожалуй, все-таки ты. Мама очень тобой довольна.

— Тут одного упорства мало. Талант нужен, — не без сознания своей исключительности сказал Хорунжий.

— Этого со счета не снимешь.

Хорунжий нет-нет и поглядывал на себя в огромное, чуть не на всю стену, зеркало. Он был доволен своей внешностью. Да и как не быть довольным. Антей! А что под клубом вольных, густо просмоленных волос хищноватое, строптивое лицо — это видно только со стороны, притом не всем — девушки липли к нему, как мухи.

— Какой она педагог, Вера Федоровна! Нет, я тебе удивляюсь. — Хорунжий дружески положил руку на Женино плечо. — При такой маме… А ты где учился?

— В студии. Давно. Когда маленьким был. При Киевском оперном, когда мама там танцевала. Потом перерыв — сюда переехали. А стала набирать в группу — за шиворот меня, опять заставила. Но я очень скоро запротестовал, папа поддержал меня — нечего, мол, ребенка насиловать. Вас тогда никого еще не было.

— Старые почти все поразбрелись. Не думали, что из этого что-то получится. А сейчас не верят своим глазам и жалеют. Небось теперь и ты не прочь бы…

— Представь себе — не рвусь. Балет — это тоже призвание, а у меня его нет.

— Тоже… — дурашливо подмигнул Хорунжий. — Балет никого не оставляет равнодушным.

— И я не равнодушен, когда смотрю. А чтоб самому… Сейчас — тем более. Не умею распыляться.

— А я вот распыляюсь. Завод, здесь, и в техникуме сдал экзамены. — Глаза Хорунжего с черными бусинками зрачков засияли.