Владимир Попов - И это называется будни

В помещение ввалился Шевляков. Тучный, мясистый, с одутловатым лицом, он был в поту и пыхтел, как паровоз на подъеме. Раздув ноздри и яростно вращая глазами, пронзительно закричал на рабочего:

— Вон отсюда, обалдуй!

Калинкин соскочил со стула, как если бы его ударили, поднял перед собой руки.

— Я же вас просил… Я умолял…

— Вон! И чтоб до суда глаза мои тебя не видели!

Понурив голову, газовщик вышел.

Збандуту стало не по себе от вспышки Шевлякова, но он ничего не сказал, решил приберечь нравоучение на потом, когда улягутся страсти.

Заметив шофера, Шевляков набросился и на него:

— А ты какого дьявола тут околачиваешься?

Збандут предостерегающе выставил палец.

— Но-но, не всех подряд. Лучше скажите, что собираетесь делать.

— Уже наделали!.. Намертво стали…

— Давайте попробуем отключить каупер. Будем работать на оставшихся трех. У нас нет другого выхода.

Шевляков недоумевающе заморгал глазами, пробубнил, заикаясь:

— А как же… без трубы?

— Какой трубы?!

Только сейчас Шевляков понял, что ему первому предстоит сообщить директору о действительных масштабах несчастья.

— Обрушилась дымовая… труба… — давясь словами, как горячим, с трудом вымолвил он.

Збандут побледнел. Не веря своим ушам, попросил Шевлякова повторить и услышал снова:

— Труба… Как под корень срезало… У самого основания…

«Так вот почему земля дрогнула… — наконец-то понял Збандут. — Кирпичный массив высотой в шестьдесят пять метров, тысяча пятьсот тонн…»

— Разрушений много? — спросил он, еще не охватив сознанием весь ужас происшедшего.

— Труба оказалась умнее этого идиота — упала на железнодорожные пути и на склад огнеупоров. Пока будут строить другую, успеем убрать.

Збандуту стало по-настоящему страшно. Пока будут строить другую… Сколько же придется ее строить! При наличии кирпича и бригады трубокладов минимум полтора месяца. Но на заводе нет ни кирпича, ни трубокладов. Кирпич дефицитен, трубоклады тоже. Специальность редкая, работа их запланирована на годы вперед.

Поднял глаза на Шевлякова, глаза испуганного, растерявшегося человека.

Нельзя сказать, что Збандут не повидал на своем веку аварий. Видел и пострашнее. Но то были аварии, обусловленные обстоятельствами, объяснимые. А чтоб такая нелепая, как эта… Фантасмагория, могущая разве чтоб присниться, глумление над здравым смыслом…

— Папиросу, — потребовал он у шофера и сразу взял из пачки три штуки. Закурил и лишь тогда поднял трубку давно трезвонившего телефона. — Да, я, Андрей Леонидович. Все, кто был в смене, живы, и об этом надо дать знать как можно быстрее. Поднимите с постели заведующего радиоузлом, пусть объявит по городской сети, включая уличные репродукторы… Но-но-но, не городите чушь! Какой там сон! Никто сейчас не спит. У плохой вести быстрые крылья, тем более что у многих близкие на заводе.

— Надо сообщить в Москву, — подсказал Шевляков.

— Эту миссию я поручаю вам. Попросите диспетчера, чтоб вызвал Суровцева, и лично доложите.

«Позор! Какой позор! — распекал себя Збандут, вышагивая вдоль щитов с бесчисленными приборами. — Только стали как следует на ноги, втянулись в ритмичную работу, надежно вышли на прибыль — и на тебе. Теперь выискивай огнеупоры, выбивай трубокладов и жди, жди, когда по кирпичику выложат эту громадину…»

Перспектива разговора с заместителем министра страшила Шевлякова. Доложить все как есть хватит ли духу, а играть в жмурки рискованно — обычно Суровцев вел расспрос так, словно сидел не за тысячу километров, а рядом и видел все насквозь.

Шевляков не спешил выполнить указание, и Збандут сам поторопил события. Позвонил диспетчеру, попросил вызвать Суровцева на дому и соединить с начальником доменного.

Недобро покосившись на директора, Шевляков вдруг сорвался с места и с самым непринужденным видом засеменил к выходу.

— Куда? — грозно окликнул его Збандут.

— Проверю, надежно ли перекрыли газопроводы.

— А Суровцев?

— Вернусь к тому времени.

— Не вернетесь. Его вызывают по прямому. Кстати, вы восстановили автоматику на шиберах?

Этого вопроса Шевляков давно ожидал и боялся его больше всего. Выполни он распоряжение директора, газовщик не запутался бы и аварии могло не быть.

— Да вот собирался… — не особенно внятно пробормотал он, проклиная себя в эту минуту.

— Стало быть, не торопились?

— Пожалуй…

— Крутите? Что это за отрывочные слова — «собирался», «пожалуй»! Вас спрашивает директор и извольте отвечать не виляя. Приступили хотя бы?

Пауза. Длительная. Не особенно приличная. «Признаться, что еще не приступили к восстановлению, — прикидывал Шевляков, — значит, навлечь на себя гнев сейчас, когда и без того нервы у Збандута взвинчены до предела. Соврать, что приступили, — только отсрочить грозу. Завтра она разразится еще сильнее. Збандут все равно выяснит правду и выдаст потом по совокупности — и за аварию, и за вранье».

Шевляков набрал полную грудную клетку воздуха, готовясь к обстоятельному объяснению, но выдохнул только:

— Не приступали…

Лицо Збандута напряглось от сдерживаемого гнева, побурела, налилась кровью шея. Он взял со стола последнюю оставшуюся папиросу, не сводя глаз с Шевлякова, закурил.

Шевляков был уверен, что Збандут выгонит его сейчас так же, как он сам только что выгнал газовщика. Укажет на дверь — и ничего не поделаешь, выйдешь в ночь аки благ, аки наг. Ему придется куда хуже, чем Калинкину. Рабочий всегда найдет себе что-нибудь равноценное не в том, так в другом месте, а вот кто инженеру после такой аварии доверит цех?

Нет, не рассвирепел Збандут. Даже смягчился.

— Ладно, — сказал он, круто взяв негрубый, почти отеческий тон. — Посидите здесь, я сам проверю герметичность системы.

Проходя мимо фурм, Збандут не удержался, чтобы не заглянуть в стеклышко. Обычно по раскаленным чуть не добела, мечущимся в пламени частицам можно судить о том, как идет доменная печь. А сейчас шихтовой материал недвижимо залег у фурм и едва-едва светился.

Багровый цвет затухания — все равно что смертельная бледность на лице человека. Он появляется как предвестник печального исхода, когда металлургическая печь по воле людей или по воле случая замирает или умирает.

Человеческий мозг имеет спасительную особенность в минуту величайшего напряжения извлекать из своих глубин события далекие, приглушенные временем. Вот и Збандуту вспомнились события неизмеримо более трагичные, чем сейчас. Роковой сорок первый, 10 октября. Враг подходил к воротам Донбасса, домны Енакиевского завода остановили. Так же залег материал на фурмах, так же стал багроветь, затухая. Тогда этот багровый цвет был признаком величайшего бедствия — никто не знал, сколь долго продлится власть черной смерти. Агония умирания печей происходила на его глазах — в ту пору он работал горновым.