Людмила Уварова - Концерт по заявкам

— Сын у нас, слышишь?

И он тут же, под окнами, на снегу стал плясать, кружиться, петь во все горло:

Люди шли, останавливались, улыбались, глядя на него, кто-то даже захлопал в ладоши, а Элисо все стояла наверху, в окне, словно мадонна в раме, прекрасная и любимая, как никогда раньше…

Куда ж это все ушло? Радость, неизъяснимая, бесконечная благодарность ей за сына, любовь и жалость к беспомощному, крохотному тельцу, возникшему из ничего, из пустоты и уже полностью поработившему и отца и мать…

На миг он ощутил раздражение против Вероники: она, ведьма, во всем виновата. Она одна.

И тут же мысленно оспорил, разозлился на себя. Как так можно? Да что он, с ума сошел? Вероника не виновата ни в чем, решительно ни в чем.

Так он и не простился тогда с Димкой. Парень спрятался в комнате и не вышел больше.

— Бог с ним, — сказал Полукаров. — Пусть будет так.

Элисо молчала. Он протянул ей руку:

— Будь здорова. Уезжаю.

— На фронт? — спросила Элисо.

Прекрасные продолговатые глаза ее глядели на него не отрываясь. Может быть, она хотела броситься к нему? Обнять его? Зарыдать? Напомнить о прошлом, которое никогда уже не вернуть? Сказать какие-то слова, что обычно говорят на прощанье: ведь всяко может случиться, вдруг им уже никогда не увидеться больше?

Кто знает…

Пожала его руку. На миг почудилось, ее рука задрожала в его ладони.

— Всего тебе хорошего.

— Я тебе аттестат выписал, — сказал Полукаров.

— Мы едем к папе, — как бы не слыша его слов, сказала Элисо, — он на днях прилетит за нами.

Ее отец был крупный грузинский хирург, ставший в войну начальником госпиталя в Тбилиси.

— Очень хорошо, — сказал Полукаров. — Там вам будет с Димкой спокойнее и лучше, чем в Москве.

Больше говорить было не о чем. Он еще раз наклонил голову. Еще раз сказал:

— Будь здорова, и ты и Димка…

И ушел. И чувство вины перед ними двумя, безвиновными, не оставляло его до вечера, пока снова не увидел Веронику. А увидел ее — позабыл обо всем. Как не было никого на всем свете, кроме нее одной.

Теперь, когда они снова увиделись после долгой разлуки, ему показалось, в ней появилось что-то новое, незнакомое ему, что именно, он бы не сумел определить: то ли взгляд, как бы затаивший в себе невысказанную печаль, то ли горькая складочка возле губ, раньше вроде бы ее не было. И голос у Вероники стал несколько иной, более низкий, с едва заметной в нем хрипотцой, и еще, самое ощутимое, огорчавшее его, временами она казалась отстраненной, внезапно словно бы отдалялась от него, сидела рядом, смотрела на него, отвечала на его вопросы, а мысли ее были где-то не здесь, но где же?

Она не отталкивала, не избегала его, не пыталась уйти от жадных его рук, только покорялась, молча подставляла губы, закрывала глаза. Темные, слегка подкрашенные ресницы бросали тень на щеки.

Он сжимал ее тонкое, легко гнущееся тело. Спрашивал, не сводя с нее глаз:

— Что с тобой? Почему ты такая? — Вновь и вновь вглядывался в ее лицо. — Ты рада, что я приехал? Рада, что мы встретились? Говори, рада?

— Рада, конечно, — отвечала она.

Он говорил:

— Не верю.

— Рада, — повторяла она. — Ты же знаешь, я не люблю врать. Что есть, то есть.

— В самом деле, рада?

Отсвет улыбки мелькал в ее глазах.

— Почему ты смеешься надо мной?

— Я не смеюсь, просто вспомнила, моя бабушка говорила, все мужики — чистые дети, те же несмышленыши…

— С тобой я и вправду становлюсь ребенком, — говорил он. — Стыдно признаться, но это так, или, может, я дурею? Скажи, от любви дуреют?

— Иногда, — отвечала Вероника серьезно, без тени улыбки глядя на него. — Даже, если хочешь, довольно часто…

Он спросил однажды:

— Помнишь, как ты меня на фронт провожала?

— Помню.

— Ты мне тогда дала свою маленькую фотографию, ту, в летнем платье, а я ее потерял…

— Потерял? — переспросила Вероника. Задумалась на миг. — Это дурная примета.

— Вот еще, ты, оказывается, в приметы веришь, а я не знал.

Она не ответила на его улыбку, сказала снова убежденно, невесело:

— Дурная примета, лучше бы не терял…

— Или, если потерял, не говорил бы, — продолжил он.

Она кивнула:

— Да, лучше бы я не знала.

Чтобы как-то отвлечь ее от грустных мыслей, он спросил:

— Помнишь, как я тебя встретил в Ленинграде?

— Помню, — ответила Вероника. — Как не помнить…

В тот вечер она уезжала в Ленинград «Стрелой». Пригласила студия «Ленфильм» на пробу.

Полукаров провожал ее. Они стояли возле вагона, Вероника зябко ежилась в легком пальтеце, потом откинула капюшон, в мерцающем, почти призрачном свете фонарей волосы ее внезапно засветились.

— У тебя словно нимб вокруг головы, — сказал Полукаров. Вероника провела ладонью по лицу, как бы сгоняя что-то, мешающее ей:

— Ужасно боюсь, вдруг ничего не выйдет? Вдруг не подойду?

— Выйдет, — уверенно сказал Полукаров. — Непременно выйдет, и ты подойдешь, не сомневаюсь!

Они расставались впервые. Как обычно, во время проводов хотелось говорить о многом, об очень многом, но слова приходили на ум какие-то невыразительные, стертые.

— Когда приедешь? Если сумеешь, позвони. Не задерживайся, я буду скучать, так и знай…

И лишь тогда, когда поезд тронулся и Вероника в последний раз махнула ему ладонью, он, припомнив все то, что хотел сказать и не сказал ей, вдруг ринулся по перрону вслед за составом, словно это был вопрос жизни и смерти — непременно, во что бы то ни стало увидеть ее руку, а если посчастливится, и ее лицо, пусть на один лишь миг…

Когда рано утром Вероника вышла из вагона на ленинградском перроне, Полукаров встретил ее с букетом розовых астр, веселый, сияющий, свежеумытый.

— Ты? — только и произнесла Вероника. Даже огляделась вокруг, будто не верила, что очутилась в Ленинграде.

Все объяснилось просто: проводив Веронику, Полукаров помчался на Внуковский аэродром к знакомым летчикам и с попутным самолетом вылетел в Ленинград.

— Просто до чертиков захотелось увидеть тебя, — сказал он.

Обратно ехали вместе, в международном вагоне, все той же «Красной стрелой». Вероника была веселой: пробы вроде бы понравились, можно было надеяться, что все будет в порядке и ей поручат главную роль в новом фильме. Но ничего не вышло, сниматься ей не пришлось — война.

Постепенно, один за другим московские театры начинали работать. И театр, в котором служила Вероника, также открыл сезон.

Полукаров мечтал, чтобы наконец поставили его пьесу, ведь, в сущности, все уже было готово, и генеральная тогда, перед самой войной, прошла хорошо. Однако Иван Ермолаевич, сильно постаревший и как-то пооблинявший за годы войны, почему-то молчал, не заговаривал о спектакле по пьесе Полукарова; однажды Полукаров зашел к нему в кабинет, сразу же, с места в карьер спросил: