Людмила Уварова - Концерт по заявкам

А поздно вечером (после смерти жены он остался совершенно один) Иван Ермолаевич вернется в свою одинокую квартиру, где все стены увешаны портретами знаменитых артистов, его покойных друзей и коллег, а на подоконниках пылятся лавровые венки и букеты — память о былых победах, и будет, наверно, ходить из одной комнаты в другую, вспоминать о прошлом, бесследно канувшем куда-то, и каждый раз, вспомнив о том, что уже не вернется в свой театр, уже по-настоящему, не таясь, не стараясь красиво смахнуть набежавшую слезу, плакать по-стариковски безнадежно, всхлипывая и сморкаясь…

У него защемило сердце, вдруг до того стало жаль старика…

— Ну что, голуба? — спросил Иван Ермолаевич, благодушно моргая веками, некогда широкими, украшенными густейшими ресницами, а ныне голыми и морщинистыми. — Дождались-таки? Скоро увидит Москва новый наш спектакль…

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, Иван Ермолаевич…

— О чем же? — по-прежнему благодушно спросил Иван Ермолаевич. — Никак, новую пьесу наворотили? Что ж, давайте несите к нам, обещаю суд скорый и нелицеприятный…

— Нет, я о старой пьесе, — сказал Полукаров.

Иван Ермолаевич изумленно воззрился на него, даже рот открыл, отчего правильное, некогда прекрасное лицо его сразу же приобрело несколько глуповатое выражение.

— О старой? Это как же прикажете понимать?

— Иван Ермолаевич, я вас очень прошу, перенесите премьеру!

— Что? — Иван Ермолаевич приложил ладонь к уху, картинно покачал головой. — Ничего не слышу! Что вы сказали, голуба?

— Перенесите премьеру, — повторил Полукаров. — Сейчас я вам все объясню.

— Что случилось? — уже совершенно иным, деловым тоном произнес Иван Ермолаевич. — Давайте сначала, по порядку!

— Извольте, — согласился Полукаров. — Я читал где-то, что старые, опытные писатели всегда советовали: если напишешь что-то серьезное, положи рукопись в дальний ящик стола, дай хорошенько отлежаться, а потом перечитай уже отвыкшими от рукописи глазами и увидишь, как много проколов на тех самых страницах, которые тебе нравились…

Он замолчал, взял новую папиросу из пачки.

— Дайте и мне, — попросил Иван Ермолаевич. Долго, тщательно разминал папиросу пальцами, потом медленно закурил.

Брови его хмурились, он старательно отводил взгляд в сторону, было непонятно, то ли он нервничает, то ли сердится на Полукарова.

— Пьеса, как вам известно, хорошо отлежалась, — продолжал Полукаров. — Всю войну, можно сказать, за эти годы и я во многом изменился, и время изменилось. Вы не находите?

— Возможно, — кивнул Иван Ермолаевич.

— Не возможно, а совершенно точно, можете себе представить, вчера я взял экземпляр пьесы, даже и сам не знаю, что меня побудило, и вдруг словно читаю что-то чужое, незнакомое, ни разу не виданное…

— Ну-ну, — прервал его Иван Ермолаевич. — Не преувеличивайте, голуба…

— Даю слово, — серьезно сказал Полукаров. — Ни единого слова не преувеличиваю, не сочиняю ни на йоту.

— Что вам не нравится? — спросил Иван Ермолаевич.

— Очень многое.

— Например?

— Многословие, надуманность ситуаций, высокопарность, этакая котурность во всем, и вообще, пустословие чуть ли не в каждой реплике.

— Не нахожу, — коротко заметил Иван Ермолаевич. — Вот уж чего нет, того нет и не было!

— Есть, — прервал его Полукаров. — Еще как есть! Поверьте, мне, автору, нелегко это все говорить, еще тяжелее читать то, что теперь, думается, решительно устарело и полностью меня не устраивает…

— Впервые, — сказал Иван Ермолаевич, — честное слово, впервые в моей жизни, довольно уже продолжительной, как вам известно, встречаюсь с таким вот ультраобъективным отношением к собственному творчеству!

— Пусть так, — Полукаров слегка усмехнулся. — Пусть, ну и что с того? Вот смотрите, — он вынул из портфеля рукопись, быстро перелистал ее. — Вот, скажем, старый мастер Авдеичев.

Иван Ермолаевич кивнул головой:

— Ну и что? Прекрасный образ, кстати, наш Гриб отлично справляется с ролью…

— Да уж, — иронически протянул Полукаров. — Лучше не придумаешь, впрочем, я не виню его, потому что сам виноват в первую очередь.

— Чем же вы виноваты, голуба? — вкрадчиво спросил Иван Ермолаевич, то ли он никак не желал принимать всерьез слова Полукарова, то ли, не выдавая истинных своих чувств, старался сдержать себя и потому обращался к нему с притворной ласковостью, кто же его поймет, этого человека, всю жизнь привыкшего играть?

— Я виноват в первую очередь, — повторил Полукаров. — Но теперь будто пелена с глаз упала, и я увидел всю банальность этого образа. И знаете, что я подумал? Сколько таких вот благостных, по-своему даже остроумных стариков-резонеров бродит по сценам отечественных театров, с удручающим однообразием повторяя расхожие истины, щеголяя стертыми, столько раз уже звучавшими сентенциями! Неужели вы, Иван Ермолаевич, не видите всего этого?

Иван Ермолаевич вздохнул, сказал просто:

— Ну, дальше, что еще скажете?

— Возьмите образ директора завода, сплошная риторика, не говорит человек, а все время вещает, причем до того высокопарно, просто сил нет.

— Мы ее немного пообтесали, эту рольку, — сказал Иван Ермолаевич. — Поначалу она и мне тоже, по правде говоря, показалась несколько выспренней, но мы все вместе пообтесали, пообстригли кое-где некоторые излишества, и теперь ролька совсем другая…

Иван Ермолаевич всегда говорил «ролька», раньше это как-то трогало Полукарова, а сейчас он чувствовал, это его начинает раздражать. Чтобы немного успокоиться, он вынул из пачки еще одну папиросу, закурил, глубоко затянулся. Иван Ермолаевич по-прежнему выжидательно смотрел на него.

— Ну а Юля, как она вам? — спросил Иван Ермолаевич. — Надеюсь, к Юле-то все же трудно придраться?

Это была роль, которую играла Вероника. Все в театре, в том числе и сам Иван Ермолаевич, знали, Веронике очень нравится эта роль; многие, не подозревая, что Полукарову довелось Познакомиться с Вероникой лишь после того, как он принес в театр пьесу, даже полагали, что Полукаров специально написал эту роль для Вероники.

— Тоже следует основательно переписать, — решительно произнес Полукаров. — Если поглядеть на нее новыми, теперешними глазами, можно увидеть, какой это лобовой образ, даже, я бы сказал, плакатный, психологически мало оправданный, все в нем обнаженно просто, немотивированно…

— Ну, будет, будет, — Иван Ермолаевич замахал на него обеими руками. — По-моему, самый злой критик наверняка уступил бы вам, голуба моя, ибо так громить собственную пьесу, полагаю, могут очень и очень немногие!

— Я говорю правду, — грустно сказал Полукаров. — Думаете, мне самому легко говорить так о своей пьесе?