Людмила Уварова - Концерт по заявкам

В такие минуты я боготворю его. И знаю, мои чувства разделяют все те, кто сейчас находится рядом со мной, имеет счастье видеть его за работой, над операционным столом.

Я ловлю каждый его жест, не только жест, просто взгляд из-под густых, нависших над глазами бровей, мне кажется, один только я могу поистине угадать в этот момент его настроение, состояние духа, малейшее его желание, один только я…

И я первый подбегаю к нему, когда он, закончив операцию, отходит от стола, а его ассистенты накладывают швы и следят на экранах за работой сердца больного.

На ходу он сбрасывает свою шапку, похожую на епископскую митру, я развязываю завязки его халата, не глядя, кидаю халат дежурной сестре и вместе с ним иду по длинному коридору в его кабинет.

Мы оба молчим. Он ни о чем не спрашивает меня, и я ничего не говорю ему, но он, я уверен, понимает чувства, переполняющие меня.

Я готов целовать его усталые руки, каждый палец в отдельности, я готов поклониться ему до земли, благословляя несравненное его уменье. Я осторожно поддерживаю его и первый открываю дверь кабинета, и бегу за чаем, и приношу ему чай, обжигающе-горячий, такой, какой он любит, и сажусь напротив него, не спуская с него глаз.

И мы молчим, долго, может быть, целую вечность. И я любуюсь его старым, прекрасным, злым и неукротимым лицом и в этот момент забываю обо всем, о том, какую роль он сыграл в моей сломанной и поруганной им жизни, я не думаю о том, чем это все кончится, ни о чем не думаю, только смотрю на него. А он молча, как бы нехотя глотает горячий чай…

Подходцев приблизился к очереди, стоявшей у телефона-автомата, спросил:

— Кто последний?

Никто не ответил ему, должно быть, его слова заглушил шум подходящей электрички. Вагоны остановились, ненадолго переведя дыхание, потом снова тронулись в путь. И в этот момент над скудным дачным перелеском в безоблачном небе возник стремительный, постепенно угасающий след высотного самолета..

Тощая старушонка в нелепой чалме из махрового полотенца на маленькой птичьей головке проводила самолет долгим взглядом, проговорила, ни к кому не обращаясь:

— Вот и скрылся, промелькнул — и нет его, как не было…

Среди морщин ее остроскулого, изъеденного годами лица неожиданным блеском светились быстрые, по-сорочьи живые глаза.

Она улыбнулась, глядя на Подходцева, но он не ответил на ее улыбку, не до того было, думал сейчас только об одном — скорей бы дозвониться до справочной городской больницы, узнать о состоянии отца, которого положили туда три дня назад.

Кто-то окликнул его:

— Рип, кажись, ты?

Старое школьное прозвище. Когда-то, в пятом, что ли, классе, многие ребята получили прозвища по первым буквам имени, отчества, фамилии. У него сложилось складно — Рип, Роберт Ильич Подходцев, так и остался до конца учебы, до последнего дня в школе — Рип. Но кто же это узнал его?

Толстенький, приземистый, в молодежной, не по годам, майке, обтягивающей покатые плечи, на груди майки отпечатана голова тигра с оскаленной пастью. Лысоват, слегка загорел, подбородок с глубокой ямочкой — Сережка Вармуш, к слову, никакого прозвища в ту пору так и не получил, да и как сложить — Сергея Витальевича Вармуша?

— Я тебя сразу узнал, — сказал Вармуш, приблизясь к нему.

— Я тебя тоже, — Подходцев покривил душой. Вармуш изменился сильно, вот уж для кого годы не прошли бесследно.

— Сколько лет мы не виделись? — спросил Вармуш.

— Можно высчитать, — ответил Подходцев.

Вармуш приподнял руку:

— А ну, послушай-ка!

Подходцев недоуменно взглянул на него, прислушался. В телефонной будке с выбитым стеклом стояла девушка, одетая в розовый, сильно открытый на спине комбинезон, загорелая, словно мулатка; прикрывая трубку рукой (должно быть, полагала, так ее никто не слышит), она настойчиво повторяла все время одно и то же:

— Ну, прошу тебя, умоляю, ну, что тебе стоит? Ну, прошу тебя, приезжай, хотя бы на час, умоляю, слышишь? Только на один час!

Тот, кого она уговаривала, наверное, никак не соглашался приехать, но она не сдавалась, по-прежнему, прикрывая трубку рукой, притворно хохотала, словно ей весело, веселее быть не может:

— Приезжай, слышишь? А не то рассержусь, так и знай, вот увидишь, тогда поверишь…

Вармуш откровенно засмеялся:

— Она рассердится! Как же, испугала своего хахаля, держи карман шире!

Подходцев поморщился, не выносил слушать и обсуждать чужие разговоры, это, казалось ему, все равно, что читать письма, адресованные другому.

В эту самую минуту девушка в телефонной будке спросила еще раз:

— Значит, так? Ни за что? Да?

Послушала еще секунду, с треском бросила трубку. Старушонка в чалме возмущенно воскликнула:

— Это еще что такое? Телефон можно сломать!

— За милую душу, — поддержал ее мужчина, стоявший впереди, держа на поводке палевого спаниеля. — Они думают, сами поговорили, им и горя мало, а другие, как хотят…

Девушка, не слушая и не отвечая, выбежала из будки, хлопнула дверью.

Старушонка ехидно бросила вслед:

— Так и не удалось уломать, как ни старалась…

— Что скажешь? — спросил Вармуш. — А я тебе вот что скажу, Рип, молодежь нынче пошла черт знает какая, без пол-литра, как говорится, не разберешься, что это за чудо-юдо такое…

Подходцев усмехнулся:

— Знаешь, говорят, когда начинаешь хаять молодежь, считай, что сам уже окончательно состарился…

— А как же, — согласился Вармуш. — Куда уж больше. Пятый десяток разменял, мне уже сорок третий, да и тебе, кажется, столько же.

Старушонка в чалме громким дискантом кричала в трубку:

— Приехала, не запылилась. Кто? Будто сама не знаешь. — Помедлила немного, очевидно, слушала то, что ей говорят. — Ну да, та самая. Явилась, говорю, не запылилась. Нужна она мне очень, просто дышать без нее не могу… — Снова замолчала и снова заговорила: — Ей деваться некуда, вот она ко мне и заявилась. А у меня тоже не гостиница для приезжих, ко мне дети каждую неделю ездят. Что? Конечно, скажу, а как же, у меня не заржавеет. Так прямо и выложу все как есть, завтра же скажу, ты там как хочешь, а ищи себе дом где знаешь. Надо было раньше думать, а потом уже сбегать неведомо с кем неведомо куда. Что? А, ну ладно, ладно, пока…

— Сердитая какая, настоящая баба-яга, — заметил Вармуш. — Вот у такой, к примеру, снять дачу, сбежишь в тот же день куда глаза глядят. Ты, кстати, снимаешь здесь дачу или у тебя своя?

— Своя, — ответил Подходцев. — Вернее, отца.

Вспомнил отца, помрачнел. Как-то он там? Вдруг стало хуже?

— Звоните, — обратился к нему мужчина со спаниелем, когда старушонка вышла из будки. — Мне все равно еще рано звонить.

Подходцев торопливо набрал номер справочной больницы. Вот хорошо, что не занято, теперь бы еще с отцом все благополучно, хотя бы относительно…