Людмила Уварова - Истории от первого лица

— Он человек каменный, — сказал Витька. — А у каменного человека слово каменное. Раз сказал — нет, значит, нет!

Елена Прокофьевна поглядела на сына:

— Да ну его, это он меня не хочет оставлять, думает, не понимаю?

— Я? — удивился Семен. — Почему это не хочу?

— Отца дома нет, он на собрании, совсем замучили человека: что ни день — собрание или совещание, дома побыть не дадут.

Она вздохнула.

— Жалко его, люди завидуют, сладкая, дескать, работа, захочешь — ешь шоколад или конфеты сколько угодно, а он устает до того, что и представить себе трудно…

Она взглянула на часы.

— Вот глядите, уже половина шестого, а у них, должно быть, собрание часов до десяти затянется, и сиди там не евши…

Семен широко распахнул перед нами дверь.

— Прошу, — сказал он вежливо.

Мы вышли.

— Странное дело, — сказал Витька задумчиво, — по-моему, мы с ним вместе эту самую «Королеву Марго» читали года два назад…

Мы сели в трамвай возле Чугунного моста. Неяркий закат отражался в розовой воде Москвы-реки. Ветер бил в лицо.

— Вот так бы ехать и ехать, — сказала я Витьке, — и чтобы кругом вода и ветер. Хорошо, правда?

— Правда, — ответил Витька, подставляя лицо ветру.

Внезапно я почувствовала на себе чей-то взгляд. Казалось, меня толкнули и приказали: «Оглянись!»

Я обернулась. На самой задней скамейке, тесно прижавшись друг к другу, сидели Дмитрий Петрович и кассирша из кино «Великан».

Она улыбалась, что-то шептала ему на ухо, а он рассеянно слушал, не сводя с меня глаз. Я посмотрела на Витьку и сразу поняла: он тоже видел их…

Все было так, как раньше, как минуту назад: и ветер, бивший в лицо, и розовая гладь реки, от которой несло прохладой, и закат, догоравший где-то за Воробьевыми горами, и все было совсем по-другому…

— Давай вылезем и пересядем на другой трамвай,--сказал Витька.

— Хочу домой, — сказала я.

Мы вылезли на пристани «Парк культуры», остались ждать встречного трамвая.

Кто-то подошел к нам, стал рядом. Дмитрий Петрович.

— В парк гулять? — спросил он, улыбаясь.

— Нет, мы хотим домой поехать, — сдержанно ответил Витька.

Узкие, шоколадного цвета глаза Дмитрия Петровича ласково оглядели меня.

— Как ты вытянулась, Катюша! Я ведь тебя эконькой помню, — он показал рукой, — и каждый день вижу, не замечаю, а тут глянул — смотрю: выросла, похорошела, совсем другая стала. Молодое растет, старое старится, не так ли, ребятки?

Он выжидательно обвел взглядом меня и Витьку. Губы его напряженно улыбались. Каждое слово его, казалось, источало назойливый запах ванили.

Он подошел совсем близко.

— У меня к вам просьба, — сказал тихо, — вы знаете что? Вы не говорите ничего там, дома…

— Мы не из болтливых, — оборвал его Витька.

Он засмеялся, словно Витька сказал что-то смешное.

— Я знаю, дружок. Я совершенно уверен…

Подошел встречный трамвай. Я дернула Витьку за руку:

— Пошли садиться…

Мы побежали по дощатым мосткам к трамваю.

Мы сели на скамейку возле окна, трамвай заскользил по воде. Я посмотрела на пристань. Дмитрий Петрович стоял все там же, где мы оставили его, на губах застыла все та же искательная улыбка.

Я не выдержала, показала ему язык. Все равно издали ему не разглядеть, а мне на минутку стало легче. Он и в самом деле ничего не увидел. Он даже руку поднял, посылая нам привет.

— Никому ни слова, — сказал Витька, — и у себя дома тоже никому, поняла?

Я кивнула.

— Какой он липучий, настоящая помадка с цукатом…

— Тянучка, — сказал Витька. — Но все равно, ты понимаешь…

Я смотрела на воду, но уже не видела ничего: ни лодок, сновавших по реке, ни теплого, постепенно темневшего неба, ни Воробьевых гор, которые медленно уплывали назад…

Это была моя первая встреча с ложью. С настоящей, взрослой ложью, облеченной, как оно ей и полагается, в будто бы пристойную форму.

Я пыталась уговорить себя. Ведь многие люди лгут, мне и самой приходилось иной раз соврать в школе: не сделаешь урок, а потом бормочешь учителю, стараясь не смотреть в глаза, что, дескать, плохо себя чувствовала, или мама была больна, или еще что-то говоришь, понимаешь — никто тебе не верит, и совестно, и противно, и готова хоть сейчас провалиться сквозь землю…

— Это с непривычки, — говорил Ростик, умевший как никто найти самые что ни на есть достойные причины для своей лени, — привыкнешь и тоже научишься врать без запинки, как по-писаному.

А я не хотела учиться. Я переживала, когда приходилось соврать учителю, каждый раз давала себе слово больше не врать. Решиться когда-нибудь и сказать правду, вот так вот просто, откровенно: поленилась, была, скажем, на катке или в кино и потому не сумела выучить…

Но сейчас было совсем другое. Сейчас мне лгал взрослый человек, лгал, глядя мне прямо в глаза!

И вдруг я испугалась: что, если Елена Прокофьевна увидит меня и все сразу поймет?

Витька сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— Ну и знай.

— Не надо ершиться, Катеринский, я-то ни в чем не виноват…

Он вгляделся в меня, сказал строго:

— Перестань! Слышишь?

А я ничего не могла поделать. Слезы сами собой катились по моим щекам.

— Отстань! — сказала я, злясь на самое себя. — И не разглядывай меня, я тебе не картина…

Витька отвернулся. Больше мы не сказали ни слова за всю дорогу до нашего дома.

Я встретилась с Семеном на следующий вечер.

— Хорошо покатались? — спросил он.

Я ответила по возможности небрежно, стараясь глядеть поверх его головы:

— Ничего, неплохо…

И мы заговорили о чем-то другом…

Спустя неделю вместе с Семеном и Витькой мы поехали в Сокольники поглядеть на соревнования велосипедистов.

Семен был мрачен. Все время о чем-то думал, иногда принимался насвистывать какой-то мотив и снова замолкал.

Мы долго гуляли по сокольническим просекам, смотрели соревнования, досыта наелись мороженого и выпили множество стаканов газированной воды.

Больше всех съела я — три эскимо и еще два кругляша с вафлями.

Витька с искренним удивлением поглядывал на меня:

— Смотри, Катерской, не объешься, часом!

Я обиделась:

— А тебе что, жалко?

Витька сказал уважительно:

— Знаешь, Катькин, когда ты умрешь, я уверен, твой желудок отдадут в Институт мозга, не иначе!

— Согласна, — ответила я, нисколько не притворяясь: в самом деле, не все ли равно, куда отдадут мой желудок после смерти?

Мы веселились в тот день так, как уже давно не веселились, даже Семен немножко оживился, но самое веселье ожидало нас впереди — надо ехать домой, а ни у кого ни копейки.

— Как же так получилось? — недоумевал Витька. — У меня же было целых два рубля!

— И у меня рубль, — сказал Семен.

А мне оставалось только развести руками, я с самого начала была некредитоспособна.