Людмила Уварова - Истории от первого лица

— Пока не буду, — сказал он.

Я слушал их разговор с другого аппарата. Я понимал — слушать чужие разговоры нехорошо, это почти то же самое, что читать чужие письма. Но никак не мог заставить себя положить трубку.

Голос мальчика покорял своей убежденностью в собственной правоте. И еще искренностью.

Я слушал то, что говорил этот мальчик, и ловил себя на том, что верю ему. И хотел бы не верить, потому что тогда было бы легче, но не могу, верю каждому слову.

— Он угнетает меня и маму. Молчит по целым дням, а если раскроет рот, то лишь для того, чтобы приказать:

— Выглади брюки…

— Подогрей суп…

— Пришей пуговицу…

Со мной же вообще не говорит. Мама спрашивает, пойдет ли он на родительское собрание в школу, он свистит и молча улыбается. И — ни слова в ответ.

— Он твой родной отец? — спросила Иринка.

— Конечно, родной.

— И он всегда такой был? — Иринка чуть замялась. — Такой необщительный?

— Пожалуй, всегда. Он никогда не ходил со мной гулять, и я не помню, чтобы он когда-нибудь катался со мною на лодке или отправился вместе на каток.

— А сам ходит на каток?

— Ходит. Как-то я сказал: «Папа, пошли вместе», а он ответил:

— Люблю ходить один. Пусть каждый ходит сам по себе.

Мальчик помолчал и спросил:

— Ну, что посоветуешь, голос друга?

— Я понимаю тебя, — сказала Иринка. — Это все очень тяжело, но если ты уйдешь из дома, то куда?

— Уеду к дедушке в Алтайский край.

— Чей это папа?

— Мамин.

— И бабушка есть?

— Нет, бабушки нет уже давно. Дед снова женился лет десять тому назад.

— Он кто?

— Зоотехник в совхозе.

— А его жена? Ты ее знаешь?

— Никогда не видел.

— Тут два очень важных обстоятельства, — сказала Иринка. — Твоя мама и твоя вторая бабушка. Ты подумал о маме? Как это ты оставишь ее и уйдешь из дома? А с нею что будет? Как она вообще будет переживать твой уход? Наверно, ты — единственная ее радость…

Мальчик сказал:

— Наверно…

— Ну вот, видишь? Теперь — жена деда. Ты же ее не знаешь. Вдруг она тебя на дух не примет? И тебе будет у деда плохо?

Он молчал. Иринка спросила:

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Согласен со мной?

— Согласен.

— Конечно же, может быть, у нее плохой характер.

— Я не о ней думаю, а о маме. Плевать мне на характер дедовой жены, а вот маму-то, в самом деле…

Он не докончил. Раздался щелчок, короткие гудки. Видно, трубку положили в середине фразы, но и без того все было ясно. Я тоже положил трубку. Иринка вошла в мою комнату.

— Дядя, ты все слышал?

Совестно было признаться, что я слушал, но врать не хотелось.

— Все, — ответил я.

— Дело серьезное, — сказала Иринка. — Это тебе не Галя-плакса, не придирка математички.

— Надо думать, — согласился я.

— Мне кажется, он не уйдет из дома, — снова начала Иринка.

— Ты узнала его?

— По-моему, да.

Иринка усмехнулась.

— Хотя он и положил камешек за щеку, я его узнала. Не с первого, так со второго слова.

Это оказался Митя Каширцов, он учился в параллельном классе, был отличный спортсмен, лучший волейболист школы. Митя не замедлил признаться Иринке, что именно он звонил ей и советовался с нею.

Но Иринка не сказала ему, что узнала его, она считала, что в таком случае служба помощи теряет свое значение. Потому что добро следует делать не расчетливо, а важно, чтобы голос друга был прежде всего беспристрастен, равно всем неся помощь и умный совет.

В девятом классе Митя влюбился в Иринку. Он был первой Иринкиной любовью, этот не по годам рослый парень, то веселый, беспечно-радостный, то внезапно угрюмый, сумрачный, как осенний рассвет.

Он мне и нравился и не нравился. В основном я боялся, что Иринка от него устанет. Он бывал у нас каждый день, сидел допоздна, порой говорил без устали, порой молчал, думая о чем-то, никому не известном.

Я спросил Иринку напрямик:

— Тебе тяжело с ним?

— Не бойся, — ответила она, улыбаясь. — Не бойся за меня.

— Я не боюсь, — сказал я.

— Меня никто не обидит, — сказала Иринка. Она без слов поняла мои сомнения и заботы. — Ни одна душа, и Митя тоже не обидит. Он вообще-то добрый.

По-моему, она ошибалась. Митя мог обидеть. Но я не хотел вмешиваться, предпочитая бояться за нее скрытно от всех.

Первая ее любовь окончилась вместе с окончанием школы.

Митя с матерью и отцом уехали в Алтайский край, Иринка провожала их на вокзале, и потом писала ему длинные, подробные письма.

А от него письма вскоре стали приходить все реже.

Иринка поступила в строительный институт — МИСИ, написала Мите о том, что, может быть, когда-нибудь им еще суждено будет повстречаться на какой-нибудь стройке…

Он не ответил ей. И она больше не писала ему.

Я боялся, что Иринка будет переживать, ведь она была впечатлительным, глубоким человеком, не умела легко забывать, беспечно вычеркивать из жизни кого-то, потерявшего для нее интерес…

Но, к моей радости, она подружилась с Пикаскиным, так прозвали в школе Марика Симакова; он был старше Иринки года на три, жил в нашем переулке, отлично рисовал голубей и, подобно Иринке, любил детективы.

Он доставал где-то подлинники французских, английских и американских детективов, я переводил их на русский, это было нехитрым для меня делом, а Иринка перепечатывала по четыре экземпляра на моей древней машинке «ремингтон». И детективы эти, зачитанные донельзя, ходили по рукам по всей школе, на них записывались в очередь, и я слышал как-то, как Марик упрекал Иринку, что она решительно не умеет никому отказывать.

— А надо бы уметь, — утверждал Марик.

— Попробую, научусь со временем, — покорно соглашалась Иринка, но мне думалось: вряд ли она когда-нибудь научится отказывать. Не выйдет у нее ничего с этим делом…

Однажды Марик нарисовал ее, это был, как водится, голубь. По-моему, он рисовал только лишь одних голубей, у этого голубя было Иринкино лицо, были ее волнистые, разделенные на косой пробор волосы, длинные ресницы, немного удивленная улыбка. Иринка была польщена и поручила мне хорошенько спрятать это произведение искусства, чтобы оно ненароком на затерялось.

Мне казалось, что Пикаскин не обращает на Иринку особого внимания, должно быть, она представлялась ему недостойной внимания молодого, талантливого интеллектуала, каким он почитал себя.

Я не говорил с нею о Марике, но мне казалось, что Иринка не то чтобы страдает, но где-то ущемлена его полным к ней равнодушием, однако, если бы даже я спросил ее, она бы ни за что не призналась мне, что обижена на Пикаскина.

И я предпочитал не лезть к ней ни с расспросами, ни с утешениями.

Сам же думал про себя о том, что моей девочке обидно не везет в любви. Почему? Разве она хуже других?

Мой друг Костанди, у которого мы некогда побывали вместе с Иринкой, сказал мне как-то: