Анатолий Ткаченко - Люди у океана

— Разогрею, старик.

— Ты вот мотор перегрела. — Мишель гулко похлопал ладонью по капоту «Жигулей». — Известно ли тебе, что существуют нижеследующие виды скоростей: расчетная, коммерческая, средне-техническая, крейсерская, безопасная и другие. Одну определяют экономисты, другую — конструкторы, третью — сотрудники ГАИ, четвертую, пятую — автомобилисты, дорожники… А ты, Кеттикис, признаешь только шестую — смертельную. А между прочим, дорогой товарищ, ты комсомолка, жить хочешь, строить светлое будущее тоже. — Мишель нежно взял под руку Кеттикис, подвел к бровке дорожной насыпи, попросил: — Сорви мне вон тот синий цветок.

— Маленькие капризы, милый старичок? — И Катя Кислова глянула всей широтой удивленных глаз, похожих на два нарисованных василька, смоченных утренней холодной росой.

— Последний цветок, понимаешь, его скоро убьет мороз. Желаю из твоих перламутровых коготков.

Кеттикис боком, взмахивая руками, словно придерживаясь за недвижный, льдисто плотный, солнечный утренний воздух, стала спускаться к синему цветку, а Мишель Гарущенский прыгнул в машину, ревя мотором, выкатил «Жигули» на бетонку, в две минуты набрал скорость до ста километров и понесся, бешено вкручивая под тугую, горячую резину колес серую, то затуманенную, то сверкающую водой ленту дороги. Лишь на третьем или четвертом увале он увидел в узкое зеркальце перед собой: маленькая, бежевая фигурка металась у серой заостряющейся позади полосы, среди непроглядной зелени сосен и желтизны берез.

«Так. Все по-умному. Свершилось. Убежал. Дрогнуло сердце — да, дрогнуло, признаемся по-джентльменски. Оставить человека среди пути-дороги — свинство, тов. Гарущенко. Но, уважаемое миролюбивое человечество, прошу снисхождения и понимания. Говорят: понять — наполовину простить. А сердце… Оно у меня уже подношенное, как мотор у моей машины. Оттого и подтекает иной раз слезой, будто коробка передач маслом.

Изложим по порядку сложившуюся стихийно ситуацию. Мне, товарищи люди-братья и сестры, Михаилу Гарущенко, тридцать восемь лет и четыре месяца. Выгляжу я, если принять пятибалльную систему, на четыре с плюсом. Роста выше среднего, фигура спортивная (долгое время был баскетболистом), черты лица, как принято говорить, правильные, нос чуть с горбинкой, глаза остро-зеленоватые, волосы темно-русые, жесткие; лысина пока не наметилась. Это, так сказать, оболочка. Рассмотрим давайте мое содержимое — внутренний мир гражданина Гарущенко.

Тут, понятно, дело обстоит сложнее. Потому что душа моя для меня если не потемки, то сумерки наверняка. Рос я в хорошей трудовой семье: отец — мастер-передовик на заводе, мамаша — заведующая лучшим детсадиком в нашем молодом и вечно юном городе. Подавал я многие надежды, проявлял массу талантов, будучи единственным и обожаемым сынком. Учился, сами понимаете, кое-как, на твердые заслуженные тройки. Выручал спорт, успехи в художественной студии, всеобщая любовь учителей и учащихся к Мише Гарущенко — вундеркинду почти неоспоримому, который и учится-то на трояки из-за неохоты: по́шло, некрасиво быть пятерочником; это — для посредственностей, буквоцифроедов. Так прошли мои светлые школьные годы, нежная пора жизни, как об этом писали многие выдающиеся поэты и прозаики. Наступила ответственная пора: поступать надо было куда-то вундеркинду. Хорошо бы в физкультурный институт, да ведь — немодно, надорвутся от огорчения родительские сердца и род людской потеряет в моем лице… Черт его знает что, но потеряет, — решили папа и мама. И уговорили своего ненаглядного Мишу пойти, в художественное училище (вот ведь премудрому Максминусу за шестьдесят годочков, а тоже, рассказывает, уговорили его любимые родичи, внушили с неразумного возраста стать писателем; меняются эпохи — папаши и мамаши теми же остаются). Да, признаюсь вам, братики и сестрички, тут вундеркинд ударился крепеньким лобиком о стенку первых трудностей. Не прошел. Под бравурный марш духового оркестра в армию загремел. Служить тоже кому-то надо. С этим согласны все папы и мамы всех времен и народов, но почему-то едины в другом — только не их сынкам. Сынки у них единственные, неповторимые и т. д.

Попал я в мотострелковую часть, однако почти не стрелял и мало моторами занимался — два года, определенных законом о всеобщей воинской обязанности, добросовестно отыграл баскетболистом за сборную Закавказского военного округа. Веселенькое было время, очень даже беззаботное. Впечатлений масса, города, гарнизоны, курорты, девочки разных национальностей, аплодисменты, цветы, призы, слава. Возгласы, адресованные лично ефрейтору Гарущенко: «Жми, Миха! Врежь им, Гарик!» Публика ревет, самые красивые болельщицы мечут воздушные поцелуи. Автографы, записочки с объяснениями в пламенной любви и предложение непорочного сердца. Правда, водить бронетранспортер я научился, комвзвода даже говорил, что у меня способности на это имеются — водить автотранспорт; нервы крепкие, глаза зоркие, тело тренированное. Командир полка предлагал на сверхсрочную остаться или поступить в военное училище. Вот, отметьте данный момент, была еще одна альтернатива решения моей судьбы. Не идеальная ли?.. Но родители слезно и решительно затребовали меня домой.

Через год я поступил в одно московское художественное училище живописи и графики. Ладно, вундеркинду должно быть все под силу. Взялся, внушил себе: стану графиком. Но опять же — баскетбол, за сборную училища… Это бы еще ничего, пошвырял мячик в корзинку — и рисуй себе античные фигуры. Да приметила меня, дорогие люди и особенно женщины — тут я лично обращаюсь к вам, — одна из ваших товарок, как выражались в старину, изящная дамочка средних неопределенных лет, волевая, почти некрашеная и, повторяю, изящная для ее неопределенного возраста. Она преподавала у нас эстетику — чудо как читала лекции, мы смотрели на ее ножки, фигурку девочки-спортсменки, ловили сияние огромных темных (почему-то сейчас подумалось: как египетские ночи) глаз — и это была тоже эстетика. Мы все были в нее эстетически влюблены. И вот она, божественное создание, хоть бога и нет, примечает в среде учащейся молодежи меня, именно меня, и приглашает, вернее, ведет к себе на квартиру. Затрепетало пойманным карасиком мое тренированное сердце баскетболиста (а габариты у меня были тогда: рост один м девяносто см, вес восемьдесят пять кг). Ее бы я на одной ладони пронес два квартала. Иду, конечно, смело, даже нагловато, мол, всякое с нами в жизни трудной бывало. Тут я должен вам чистосердечно и по-джентльменски признаться: в мои тогдашние двадцать два года я не знал ни одной женщины. Хвастун был порядочный, пламенно влюблялся на каждом шагу, девочки ко мне, случалось, в гостиницы приходили, а не знал… Обидеть не хотел, мечты лелеял возвышенные, боялся на всю жизнь испортить себе любовь, дружбу, товарищество. Вот вам, для интереса, другая, духовная, так сказать, сторона Михаила Гарущенко — парня на вид хамоватого, драчливого, кутливого.