Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Она вглядывалась в пассажиров, которых забирал теплоход с другого берега и переправлял сюда, к дебаркадеру, особенно в тех, кто в кедах или резиновых сапогах. Но такая обувь была почти на всех, да и лица были совсем обыкновенные…

На исходе того же дня, когда Марту привели в деревню, собрались в домике, увешанном хомутами, дугами, всякой сбруей, пропахшей кожею, конским потом. Вечерний луч солнца косо падал на широкие выщербленные плахи пола, весь подвижный от танцующих пылинок. Иришка прижалась спиною к выпуклому бревну стены, стиснула на коленках кулаки, слушала и не слушала, что говорила тетка Евдокия.

— Наши же это, кто другой дороги-то знает? — рассуждала Евдокия, озабоченно взглядывая на Сильвестрыча единственным своим глазом, и был этот глаз не детски-синим, каким она смотрела на Иришку, а пасмурно-серым.

Иришка знала — когда разлилось водохранилище и в деревни по этому побережью еще заново не подвели электричество, некоторые семейства перебрались в поселок: там было два небольших завода, и мужики устроились на работу. В праздники, в выходные по ягоды, по грибы поселковые жители переправлялись сюда. Иногда тетки, согнувшись, волокли к пристани туго набитые мешки веников. Отец возмущался: вроде бы свои же, деревенские, подсекали молоденькую березку под самый корень, обдирали ветки с самыми мягкими листьями «чисткой», а остальные оставляли гнить.

— Как же, наши, — будто отвечая сразу отцу и тетке Евдокии, укоризненно отозвался Сильвестрыч, покрутил головою. — Не наши, вражьи это, выродки. До чего дошли!

— Да я бы их своими руками придушил, — с силою сказал Петька, сидевший на пороге у двери.

— Откуда они такие заводятся? — Тетка Евдокия, что-то вспомнив, далекое и тяжелое, понурилась, шевеля корявыми, в неотмывной черноте руками.

— Так ты считаешь, двое были? — после продолжительного молчания спросила она Петьку.

Петька только кивнул и, упершись локтями в коленки, встал, потому что за дверью послышались шаги — из конюшни возвращался Володька.

— Оклемалась Марта, — деловито сообщил он, — только встряхивает ее.

— Встряхивает. — Сильвестрыч, не глядя, дотянулся до своей буденовки, висевшей на гвозде, нахлобучил ее на голову. — А эти вдругорядь приплывут. Вот как пить дать приплывут.

— Ну, пока что не посмеют: в деревне-то вон сколько разговоров, — бросила тетка Евдокия. — Донесется ведь до них. Подростки это, долгогривики. Гляжу вот иногда на них: и что под патлами нечесаными, под черепом делается? Ни стыда, ни совести. Изверченные и озоруй злобные…

Она поднялась со скамейки и пошла, тяжело ступая, к дверям.

— Изловить их надо и судить. Чтоб неповадно было, — сказал Сильвестрыч, раскуривая папиросу.

— Поймаем! Все равно попадутся. — У Петьки заблестели глаза.

— Часовых по всему берегу ставить, что ли? — Володька пожал плечами. — Да и работы много.

Иришке не нравился теперь Володька: слишком взрослым себя выказывает, и правда, будто все у него заранее расставлено по полочкам. Зато с Петькой она была согласна, только не могла представить, как поймать этих, с другого берега. Вот расскажи она сейчас в классе — ребята бы приехали, ночами бы в самом деле, как часовые, посты занимали.

Она перебирала в памяти мальчишек из своего класса. Есть среди них «озоруй»: подножку подставят, мелу толченого насыплют учителю на стул, затеют свалку в коридоре. Но разве сравнишь!..

Проводив настороженным взглядом теплоход, она поднималась от дебаркадера на пыльную дорогу, проходила мимо бревенчатого магазина, мимо изб, спускалась в лощину, где в долбленную из цельного ствола колоду хлестом била синяя от натуги ключевая вода. Отсюда утрами на коромысле носила она грузные ведра, наполняя в бабушкиной избушке цинковый бак. И в этом году сперва было тяжело, вода жгуче оплескивала ноги, оставляя на дорожной пыли коричневые разноконечные звезды, но вот Иришка освоилась, наловчилась двигаться плавно, не подскакивая, не раскачивая ведра. Помогала она бабушке полоть огород, включала маленький электрический насос, резиновый шланг, который тут же становился плотным, упругим, втягивал прибрежную воду и веером выбрасывал ее на гряды. Они чернели; по листьям, воспрянувшим, помолодевшим, бежали зеленые струйки, быстрые капли…

Кто-то, кажется, окликнул Иришку. Сперва она не расслышала, и тогда к ногам ее упал комышек земли. Она оглянулась: за слегами у берега стояла Нюрка, призывно загребала воздух ладошкой. Иришка выключила насос, положила конец шланга в межрядье, зашлепала босыми ногами по липкой меже.

Когда привели Марту в конюшни, Нюрка убежала к ребятам, с которыми домовничала, и с тех пор Иришка ее не видела. Теперь у Нюрки было загадочное лицо, она палец к губам прижала, оглянулась по сторонам, для чего-то вобрала голову в плечи.

— Чего тебе? — резковато спросила Иришка, досадуя, что оторвали от работы.

— По секрету, — громким шепотом сообщила Нюрка, и глаза ее округлились. — Колянька с того берега… спрашивает тебя, чего-то сказать тебе хочет, да робеет, вот и послал меня, а сам за избой прячется, знаешь, что у самой колоды? Они раньше там жили…

— Не тараторь. Зачем я ему понадобилась?

— Он не говорит, он только велел позвать, он какой-то сам не свой, все озирается и лоб морщинит. Ну дак чо сказать-то ему?

— Скажи, сейчас приду.

Иришка ополоснула ноги, побежала в избу, быстренько переоделась, застегнула пряжки на босоножках, крикнула бабушке, что-то перебиравшей в кладовке, что скоро вернется, и по нахоженной тропке вдоль дороги направилась к лощине. Она догадывалась: этот неведомый Колянька, наверное, знает что-нибудь о ребятах, угнавших Марту. Но почему именно ей, Иришке, надумал он что-то сказать, а не кому-нибудь из деревенских, не понимала и не могла решить, как себя с ним вести. Улицы были пустынны, лишь медный, будто начищенный самовар, петух терзал когтями мусорную кучу и пестренькие курицы, дергая головами, взад-вперед перед ним ходили.

У колоды в лощине ждала Нюрка. Поманила пальцем, устремилась в горку по вырытым земляным ступенькам. В тени за сараем сидел на скамеечке парень лет пятнадцати, с белыми волосами до плеч, в серой рубашке с широко расстегнутым воротом и в насквозь пропыленных брюках. Он двигал бледными губами, будто говорил про себя, уставясь неподвижно на носки облупленных полуботинок. Усыпанное по вискам мелкими прыщиками лицо его иногда перекашивалось горькой гримасой. На листьях лопухов возле скамейки лежали окурки. Заслышав шаги, он вздрогнул, вскочил, попытался застегнуть пуговицы на вороте, но пуговиц давно не было, а когда Нюрка и следом за нею Иришка подошли к скамейке, напустил на себя равнодушный вид и, не поднимая глаз, предупредил Нюрку ломким тенорком: