Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

На берег Иришка вышла не сразу, а сперва отдышалась, огляделась, нырнула под ели. Крадучись, стараясь не хрустеть валежником, пробралась по хвойной подстилке, кой-где прикрытой лепешками кукушкина льна, неловко выгибаясь, счистила рукою с влажной спины меж лопаток колючие иглы и высунулась.

По зеркалу водохранилища скользили рыжие от солнца катера, высоко вскидывая рыбьи носы. Противоположный берег тоже был светел, опять солнечно пылали стекла, и совсем не верилось, что там может быть какая-то опасность. Иришка снова перевела взгляд на этот берег, приметила шесты-приколы, вкривь и вкось торчавшие из воды, — скоро к ним на вечерний клев причалят добытчики леща, судака, сорожки… Ни на большой воде, ни у берега Колянькиной лодки не оказалось.

Обманул, побоялся, или случилось что-то? Иришка с досадою прищелкнула на голой икре впившегося комара. Мокрецы и комарье уже скапливались над головою, напряженно ныли…

Поправив панамку, Иришка вышла из укрытия и сразу же увидела Коляньку. Он сидел не далеко, над яром, обхватив колени руками, курил, и какая-то безнадежность была в опущенных его плечах, в согнутой фигуре. Сперва Иришка хотела снять босоножки и подкрасться сзади, но тут же раздумала и пошла в открытую. Колянька швырнул окурок под яр, обернулся, будто услышал ее шаги, поднял руку.

— Думал, струхнешь, не явишься, — сказал глуховато и, кажется, недовольно.

— Тебя, что ли? — усмехнулась Иришка.

Он молча спустился, обрушивая комочки глины, на серые приплесовые камни, Иришка едва поспевала за ним. В узкой бухточке, в устье неглубокого оврага, носом на галечник была вытянута лодка-плоскодонка, облезлая, будто в лишаях. Она зашипела днищем, ссаживаясь в воду, от нее, точно связанная одной веревочкой, разом метнулась стайка мальков. Иришка перепрыгнула на нос, балансируя руками, перебралась на кормовую скамейку, Колянька оттолкнулся веслом с мелководья, сел напротив Иришки, лицо его было недружелюбно замкнутым, — стал умело, без всплесков, грести.

Иришка опустила руку за борт, вода была теплая, ласковая. Жалко, что столько дней уже не купалась. Оглянулась через плечо — с каждым Колянькиным гребком берег отдалялся, теряя мелкие подробности, разворачивался в широкую ленту, и деревня вся была видна двумя своими порядками вдоль улицы, избами, рассеянными повыше, на горе, амбарами, конюшнями. А другой берег отодвинулся еще дальше, и только сиренево-палевая вода расстилалась вокруг, мерно колебалась, точно дышала.

Колянька упирался ботинками в лодочную поперечину, штанины брюк призадрались, щиколотки были бледными, в рыжеватом пуху.

— Мы ведь вместе бегали, когда тебя отец с матерью привозили, — сказал он, перестав грести и лишь подправляя лодку веслом.

— Не помню, — призналась Иришка.

— Ну ясно, — без обиды протянул Колянька, — много нас, голопузых, тогда было. А ты такая умытенькая приезжала, с бантиками, в башмачках. — Он вдруг мягко улыбнулся. — А потом сдергивала бантики, носилась с нами босиком, твой отец тоже выходил босиком, звал нас всех на рыбалку…

— Я вот о чем хотела тебя спросить, — чувствуя, как оттаивает внутри Колянька, протянула руку к нему Иришка. — Почему они Марту хотя бы не пожалели?

Колянька нахмурился, замедлил весла, поерзал на скамейке, словно устраиваясь поудобнее, и лишь после этого ответил:

— Они не пожалеют никого… Им самим потому что никогда больно не было.

Иришка поняла, о какой боли он говорит. Самой Иришке, до той поляны на краю оврага, тоже, пожалуй, так больно не было. Да она все-таки девчонка, у нее врожденный дар сострадания, а мальчишки, знала она, вылеплены из другого теста и могут быть жестокими нечаянно.

Видимо, в душе Билла-Кошкодава, в Гришкиной душе проросла какая-то особая жестокость, которую не могли объяснить даже такие всего натерпевшиеся люди, как тетка Евдокия и старый Сильвестрыч.

— Скажи все-таки, какие они? Подумай и скажи!

С приподнятого весла сорвались капли, Колянька посмотрел на мелкие круги, которые расплывались от них по воде, на лаково блестящую деревянную лопасть, ответил:

— Билл говорит: скучно ему всегда… А ведь все, все у него есть: маг, мотик, кинокамера, ружье централка, лайку ему отец подарил…

— Что за маг, что за мотик?

— Магнитофон, мотороллер, — с досадой пояснил Колянька. — Не перебивай, не то говорить не стану!.. Завидовал я: ничего ему «предки» — это он их так зовет, — ничего не жалеют. Сад содержат, на рынок ягоды, яблоки… Мать ему ноги готова мыть и воду из-под них пить. А он учиться не захотел, на заводе маленько поработал и руки в карманы: не для того, говорит, родился, чтобы спину гнуть. — Колянька сквозь зубы сплюнул за борт.

— А для чего он родился? — Иришка с вызовом подбоченилась, словно перед ней сидел сам Билл-Кошкодав. Колянька только пожал плечами и опустил весла в воду.

— Ну, а Гришка? Он ведь, кажется, на заводе. И семья у него большая. Тетка Евдокия знает…

— Все в зеркало смотрится. Шляпу ковбойскую где-то раздобыл. Сделает морду под ней корытом и смотрится. Его отец в детстве кулаком по башке за двойки учил, вот у него мозги в прерию и ускакали…

Иришка удивилась, до чего, оказывается, хорошо знал Колянька своих дружков-приятелей.

— А ты чего к ним пристал? И волосы зачем, как у девчонки, распустил? — напрямик спросила она.

— Меня из-за отца травить начали, а Билл и Гришка в обиду не давали. Да и интересно с ними было, не то что в школе или дома. А волосья, — Колянька взял рукоять весла под мышку, подергал нечесаную косицу, — волосья так: самому себе красивше кажусь.

Он криво усмехнулся, налег на весла, лицо его разгорелось пятнами. И больше не отвечал, как ни старалась Иришка разговор продолжить.

Ночью была парная теплынь — ни ветерка, ни шороха. Звезды лишь угадывались, водохранилище как будто само постепенно источало накопленный в избытке дневной свет, или это небо, которое никак не погасало на западе, просторно отражалось в воде. Лениво, едва уловимо, погромыхивало.

Иришка, Петька и Сильвестрыч схоронились в травянистой ложбине, пропахшей конфетным запахом дикой мяты, и заливчик, в котором в прошлый раз Колянька укрывал лодку, был как на ладони и чудился бездонным в черной тени от яра.

Кончился вечер пятницы, в деревню понаехали с рюкзаками всякие родственники, знакомые да и просто отдыхающие, и долго желтели в избах окна, раздавались голоса, смех, возмущенный собачий лай, далеко слышные на большой воде. Поэтому тетка Евдокия не хотела особого шума, велела проследить, куда на этот раз направятся хулиганы. Петьке приказала поднять ее, а она позовет на помощь механизаторов — крепких парней. Сильвестрыч на всякий случай взял с собою ружьишко — не заряженное, для острастки, и теперь держал его на коленях, и ствол мутно и холодно поблескивал. Звуки в деревне утомленно стали пропадать, и вот наступила тишина, и все трое тоже невольно приглушили голоса.