Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— Попытаемся снять, — решил врач.

Фельдшер осторожно потянул чугунок вверх. В нем зажужжало свирепо, и пострадавший принялся лягаться.

— Привязать его надо, — придумал фельдшер, мигом кинулся в коридор и вскоре возвратился с вожжами.

Они прикрутили пострадавшего к спинке стула, и фельдшер опять взялся тянуть чугунок. Внутри забулькало, фигура обмякла, завалилась набок.

— Может, у него голова такая, а мы откручиваем, — отступив, задумчиво сказал фельдшер.

Врач растерянно топтался вокруг стула, не ведая, что еще предпринять.

— Сейчас я молотком попробую, — осенило фельдшера. Но врач такую операцию воспретил… Словом, пришлось наряжать машину в областной центр, там чугунок распилили хирурги и высвободили голову Семена Мокеева…

Так рассказывал отец, и, теперь почти дословно все припомнив, Иришка рассмеялась. А тетка Евдокия укоризненно глянула на нее, совсем погрустнела:

— Смех-то смехом, а болтовня пошла, и Коляньке проходу не давали, все допытывались, какая у его отца голова. Да-а, ухабная у парня жизнь… Вот и суди его после этого…

Нет, никакого предательства не будет, если Иришка сейчас тетке Евдокии откроется. Только не о сегодняшнем уговоре с Колянькой.

— Так-так, — поддакивала тетка Евдокия, слушая Иришку, — вот, стало быть, кто… Этого Билла что-то не упомню, а Гришка наш, деревенский. Паспорт недавно получил, в заводе учеником работает. Семья у них большая, отец, кажется, мужик самостоятельный…

— Всех вы знаете, — удивилась Иришка.

— Всех не всех, а своих, деревенских…

— Сообщить надобно куда следует, — сказала бабушка.

— Да что там, Ивановна, сперва сами попробуем. Ну, спасибо, Иришка, тебе. Завтра придумаем, а пока мне некогда.

— Охо-хо, — вздохнула бабушка, проводив гостью, — что творится-то. И все, может, потому, что недосуг… Ты уж, внуча, будь поосторожнее.

Она подошла к настенной фотографии, спрятанной в рамочке под стеклом, на которой чинным рядком сидели тетя Лиза, дядя Андрей и отец, по-деревенски смущенные непривычным действом. Отец был из них самым младшим, тогда ему исполнилось десять лет. Иришке трудно было вообразить, что и отец когда-то был мальчишкой, и она принимала это просто на веру. Тетя Лиза, отцова сестра, вышла замуж за инженера в Красноярске, звала бабушку в гости, в такую-то даль, сама ни разу не приезжала. Дядя Андрей иногда проведывал бабушку, но жене его, тете Любе, все было некогда. Они жили в Москве, в Трехпрудном переулке, тетя Люба оправдывалась перед отцом и мамой, когда те у них коротко гостили: «Вы уж не осуждайте меня, отпуск маленький, ребятишек хочется к морю свозить, здоровье у них…» Они по-своему любили бабушку, помогали ей чем могли, и бабушка понимала, что жизнь у всякого складывается по-особому, и нечего осуждать человека, если он по всему горожанин. Конечно, она тосковала по сыновьям, по дочери, особенно долгими трескучими зимами, но и гордилась, что вырастила их не такими уж плохими людьми. И больше всего болело сердце, когда смотрела на дядю Сергея, — он на фотографии стоял позади всех, в военной гимнастерке, еще без погон, и глаза у него, чем-то удивленные, были совсем парнишечьи… «Он тогда был всего на год старше этого самого Гришки», — подумала Иришка. Бабушка, когда подходит к этой фотографии, всегда расстраивается, а что будет, если узнает, что Иришка собралась с Колянькой на другой берег! Все наставления мамы об осмотрительности и осторожности как будто ничего не значили, и с нетерпением следила Иришка за старинными часами, выстукивавшими кривым маятником.

Чтобы скоротать время, Иришка надумала сходить к Марте. Кобылу пока не запрягали — она шарахалась от вожжей и начинала мелко трястись. По дороге, до ряби вытоптанной подковами, Иришка поднималась к загону. Загудели, закружили пауты, но она уже привыкла к ним, не отмахивалась впустую. На пороге конюховки в тени сидел Сильвестрыч, дратвой споро ушивал какую-то кожаную штуковину. Сладковатые запахи навоза, нагретой кожи и табака держались в неподвижном воздухе, такие мирные, такие спокойные.

— К Марте небось? — кивнул старик, наматывая дратву и затягивая узел. — На траве она, за конюшнями.

Иришка поправила газетку, в которую завернула кусочки хлеба с солью, привычно, напрямую, перелезла через жерди, высохшие до костяного блеска, и увидела Марту. Кобыла понуро стояла в тени, изредка обмахиваясь хвостом. Неподалеку от нее, выпятив глыбистую холку, выискивала губами траву на ископыченной земле другая лошадь — Звездочка, лаково-шоколадная с белым неровным пятном на лбу.

Зимой Сильвестрыч впрягал Звездочку в кошеву и возил тетку Евдокию по водохранилищу в правление, в контору. Он уважал Звездочку за выносливость и ровный бег, но в конце концов с нею разругался. У Звездочки, по его мнению, был зловредный характер: сколько раз она Сильвестрыча запросто предавала. По праздникам, бывало, всеми уважаемого старика прямо-таки силком затаскивали в одну избу, в другую, он привязывал Звездочку у крыльца, забегал на минутку — велик ли грех, а поздно вечером с лихой партизанской песней возвращался домой. Он боялся говорить старухе, у кого побывал, чтобы не навлечь на голову гостеприимных хозяев громы и молнии. «Дак ведь что получалось, — жаловался он потом тетке Евдокии и бабушке, — старуха тут же в кошеву и пускает эту злыдню по ее воле. И эта коварная изменщица по порядку прямехонько останавливается у каждой избы, где меня подпевали…»

И все-таки Сильвестрыч пустил умную Звездочку с Мартою, и, приподнимая морду, Звездочка то и дело посматривала на Марту озабоченно. Иришка развернула газетку, положила кусочек хлеба на ладонь, протянула Марте. Опахнув лицо Иришки теплым выдохом, бережно, губами, сняла Марта хлеб и снова прикоснулась к ладони, чуть-чуть прикоснулась, будто поцеловала. Иришка думала, что и Звездочка подойдет: вон как в струнку вытянула шею, затрепетала чуткими ноздрями.

— На, Звездочка, на! — звала Иришка, предлагая лакомство.

Кобыла переступила ногами, но тут же прикинулась, будто что-то заинтересовало ее в дальнем углу загона, и, словно на цыпочках, перенеслась туда.

— Мы оставим хитрюге кусочек, ладно? — говорила Иришка Марте, поглаживая ей морду. — А ты ничего не бойся, больше в обиду тебя не дадим…

Попрощавшись с нею, Иришка пристроила круто посоленный хлеб на голом камне неподалеку от Звездочки и снова перелезла через жерди. Сразу же за ними чернел хвойный островок леса, выпукло лежало овсяное поле, по которому вела чистая тропинка. Свиристели кузнечики, несколько васильков, редких теперь в посевах, синенько горели возле тропинки, в овсах стояла предвечерняя хлебная духота.

Широко разведя руки, точно собираясь взлететь, касаясь ладонями сухо позванивавших овсяных метелочек, Иришка пересекла поле к осинкам, отбрасывавшим длинную прохладную тень, на черте которой шустро перепархивали мотыльки, будто это васильки поднимались в воздух. Отсюда влево, по склону к водохранилищу, вела дорога, с обеих сторон в молодом малиннике, буро-желтом от готовых к созреванию ягод.