Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

И вот теперь, пока Валентинка умывалась, пока прихлебывала чай, она о Хульше думала. Никогда Валентинка не была суеверной, и впервые в жизни, пожалуй, показалось ей, что сон имеет какое-то скрытое значение, и надо бы рассказать его соседке.

Она стянула с себя коротенькую, тесную в груди и в бедрах майку, в которой спала, надела выцветшее, тоже ставшее тесноватым, платье, вигоневую кофточку нараспашку, повязала голову косынкою наглухо. Погляделась в зеркало: не выбиваются ли волосы. В сенках привычно вставила ноги в резиновые полусапожки, открыла дверь на крыльцо и остановилась.

Легонькая была над лесом заря, небо зеленовато и чисто плыло от нее кверху. И так хорошо пахло созрелыми травами, прибитой росами дорожной пылью, горьковатым дымком, и так свежо было, так славно в это раннее утро, что сон позабылся. Она поскорее заперла двери, сбежала с крыльца, свернула в переулок. Трава забрызгала сапоги, они заблестели, будто лаковые. Знакомая тропочка заросла мелкой муравою, пошуркивала под ногами. Вдоль огородов справа и слева черными листьями грозилась крапива. Морща привздернутый нос, Валентинка улыбалась и этой муравке, и этой острой крапиве.

И всегда ей по утрам, когда торопилась к ферме, было так хорошо. Вот зимой метель случалась, катила в лицо, хлестала так, что саднило щеки; или резал дыханье, куржаком опушал ресницы и брови мороз; вот осенью либо ранней весною грязища всасывала ноги — все равно радовалась Валентинка. Будто свидание ожидало ее.

А у нее и взаправду было свидание. Она складывала кофточку в шкафчик, снимала с вешалки белый халатик и выходила из раздевалки чистая, похожая на сестру милосердия. Доярки позевывали, переговаривались вполуголос о всяких деревенских новостях; Валентинка, не задерживаясь, по деревянному настилу переходила в коровник. Ее обдавал теплый парной запах коровьего жилья, мокрых опилок. Шумное дыхание, пофыркивание, позвякиванье цепей, самопоилок, шуршание ленты конвейера, побулькивание доильных аппаратов было для нее вроде музыки. Ласковыми чуткими пальцами гладила она упругие, как резина, шелковистые сосцы коровы и говорила ей какие-то напевные под эту музыку слова и сама не понимала, откуда они появляются. Корова поворачивала большую ноздрястую морду, переставала жевать, влажным добрым глазом косилась на Валентинку, лишь иногда взмаргивая белесыми ресницами. И так переходила Валентинка ко второй, третьей, десятой, с каждой разговаривая по-особому; чистила их, теплой водою из ведерка обмывала огрузшее за ночь узлистое вымя, приставляла к нему доильные стаканы… И на этот раз все так было.

Зинаида Андреевна, твердо ступая по чисто прометенному цементу пола, оглядывала свое хозяйство. Лицо ее, как всегда, было властным, верхняя губа плотно притискивала нижнюю. Из-под жестких, как щетка, бровей придирчиво поблескивали серые маленькие глаза. И только задержавшись на Валентинке, они на мгновение помягчали, будто теплом оплеснуло их изнутри.

Отчего-то нехорошо было на сердце: материнское предчувствие, что ли. Никогда Зинаида Андреевна не рожала, никогда не хотела даже притворяться для Валентинки матерью. В девичестве не видна была собою, знала это, спокойно принимала. Может, и нашелся бы человек, которому не фигуру, не преходящую смазливость надо, а надежную опору в семействе до самой старости. Но штабной блиндаж накрыло фашистским снарядом, и телефонистку Зинаиду Марфину откопали почти мертвую, с развороченным животом. Сколько госпиталей было, сколько всего — никому она не рассказывала. Выписывала ее белокудрая врачиха в благородной от беременности красоте, ладонью слушала под своим халатом живот. Сказала с женской печалью:

— А тебе, Марфина, нельзя, нельзя тебе, Зинаида Андреевна.

Та замкнула верхней губою нижнюю, каменные скулы дрогнули. Подумала: «Сама знаю, чего бахвалишься». И ушла, тяжело и твердо ступая…

Как-то в полдень вызвали Зинаиду Андреевну с фермы в правление. Сколько раз проходила она мимо невысокого, крашенного охрою забора и не останавливалась. За тем забором был одноэтажный долгий дом, клумбы в простеньких цветках, песочники. В доме жили, в песочниках копались, клумбы поливали — сиротки. Их было много и вроде бы все на одно лицо. И обо всех них с жалостью говорили в селе, и всем им в назначенный день тащили бабы домашнего гостинца. А тут вдруг увидела Зинаида Андреевна девчушку. Девчушка припала к забору, во всю ширь распахнула глаза — следила за воробьем, воюющим с корочкой хлеба. Воробей клювом прищипывал корочку, силился взлететь с нею и опрокидывался вниз головой. Зинаида Андреевна рассердилась: «При голодухе-то хлебом бросаются!», однако постаралась сказать помягче:

— Это ты кинула?

Воробей метнулся на крышу избы, попрыгивал там от нетерпения, ругаясь на своем языке. Девчушка подняла к Зинаиде Андреевне остренькое лицо, пошевелила треугольным ртом, словно припоминая, ответила:

— И вовсе не я. Это он сам принес.

Зинаида Андреевна сразу поверила, протянула руку меж тесинами забора, погладила девчушкины кудельные волосы. И не хотелось отнимать ладони, и нечто такое, никогда еще доселе неведомое, подкатилось к сердцу.

— Как тебя зовут?

— Я Валентинка, — вскинула брови девчушка, будто удивилась, что эта тетенька ее не знает…

Было потом беспокойство всю ночь, словно потеряла что-то, и целый день все падало из рук. Ведь сама себя и других обманывала, что на ферме с зари до темна — главное и ничего больше в жизни не надо. Зинаида Андреевна смотрела на ладонь, которой погладила голову девчушки, слушала голос, повторяющий: «Я Валентинка, я Валентинка…» Нет, если не будет въяве этого голоса, не будет рядышком этих во всю ширь распахивающихся глаз — навсегда опостылеет работа, навсегда холодной, нежилою станет изба.

Вечером Зинаида Андреевна достала из шифоньера платье, сшитое еще в прошлом годе да так и ненадеванное, собрала в кренделек скудеющие волосы, замкнула нижнюю губу верхней и решительно зашагала к детскому дому.

— Не знаю, какая у нее фамилия, — после доверительного разговора посетовала заведующая. — Мать в эшелоне скончалась, документов при ней почему-то не обнаружено. Только вот это. — Она достала из шкафа картонную папку, развязала тесемки и вынула фотографию.

Зинаида Андреевна взяла любительский снимок, пожелтевший с одного краю. На снимке был солдат в лихо сдвинутой набок пилотке, в гимнастерке, еще без погон. На груди с трудом можно было различить какую-то медаль. Наискосок выпячивались буквы. Зинаида Андреевна перевернула снимок, прочитала: «Маша, покажи Валентинке, когда подрастет. Семен».

— Я полагаю, фотография вам не понадобится, поскольку вы удочеряете Валентину, — сказала заведующая. — Ведь это обычная история.