Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Вы умнее, чем кажетесь. Откуда вам известно про моих дочерей?

— Я их высчитал. Пятьдесят процентов достоверности. Я высчитал одну дочь. А дочерей оказалось две.

— Вы угадали. Дочери доставляют мне много беспокойств. Избежать их хотя бы частично — уже радость.

— А как зовут ваших дочерей?

— Молодой человек, вы злоупотребляете моим терпением. Список у вас в руках. Желаю удачи.

Я топчусь на месте. Моя нерешительность раздражает его.

— Что еще?

— У вас есть личные дела. Я бы мог посмотреть фотографии, это сократит…

Он не ответил, поднялся из-за стола. У меня хороший рост, но он выше на полголовы.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два.

— О, значит, вы уже получили паспорт. И я вправе рассчитывать на разумность.

Откуда-то взялся коробок спичек… Он ловко прошил его спичкой (получился волчок). Крутнул.

— Нет, личных дел я вам не покажу. Сами посудите — такое благородное начало. Утрачен покой. Вы должны найти ее. Дни, недели, месяцы — вас ничто не остановит. И вдруг такая проза: опознание по фотографиям. Согласиться с вами — значит обидеть вас, принизить ваше чувство. Петровых семнадцать. Петровых А. — всего шесть. Если справедливо утверждение: «Любовь требует жертв», то ваша жертва не так уж велика.

Я уже в дверях, машинально разворачиваю список, складываю его.

— Досадно, — бормочу я.

Лицо проректора недвижимо, взгляд минует меня, упирается в квадратную дверь.

— Досадно, — повторяю я. — Придумал роскошную легенду. Выслушай вы ее, и степень вашего сочувствия ко мне могла бы утроиться. Может быть, рассказать? Это займет немного времени.

Он не ответил. Поворот головы был красноречивее ответа:

— Ваш талант сочинителя я оценю когда-нибудь в следующий раз.

«Следующего раза может не быть, — подумал я. — Неприятно чувствовать себя побежденным».

Проректор опускает голову, возвращается в мыслях назад, к тому моменту, когда распрощался со мной. Чем объяснить мое нежелание уйти? А может быть, я уже уходил и вернулся?

— Вы?!

— Нет. Я уже там. Мотаюсь по этажам, путешествую из корпуса в корпус. Скажите, по крайней мере, ваша дочь есть в этом списке?

— От любви до ненависти один шаг — не искушайте судьбу, молодой человек. Прощайте.

— Орфеюшка, спишь? Ну спи, спи, дорогой… Ты спи, а я буду рассказывать. Так на чем мы остановились? Ах да… Что есть происходящее? Ответ: происходящее есть любовь.

Я ее нашел. Зачлись мои мытарства. Отныне все педагогические институты города Москвы я знаю наизусть. Весна, брат, зябко, а ты как заведенный вышагиваешь перед общежитием, меряешь лестничные марши, врезаешься в разноликую студенческую толпу и смотришь, смотришь, смотришь. Рябит в глазах от бесконечного мелькания лиц, одежды, сны стали лоскутными. Раньше хоть сон — отдушина, покой, теперь и этого нет.

Сначала я считал свои неудачи, затем мне это наскучило, я машинально вычеркивал из списка очередную Петрову и устремлялся дальше.

За все время я ни разу не задал себе вопроса: «Велик ли смысл в моем поиске?»

Я, молодой человек, которому за тридцать, не сумевший по сию пору обзавестись семьей, попавший в разумении своих друзей в категорию мужчин, уже подпорченных холостяцким существованием, уже зараженных цинизмом, любящих говорить о своих любовных похождениях не потому, что они подтверждение их мужественности (полноте, мальчишеству пора перегореть), а есть предъявление собственного алиби: дескать, искал и не чужд, однако не везет, холостякую по сей день.

Ни разу не сказал себе: «Ищу миф, живу под созвездием «Мне казалось». Привык к коридорной толчее. Всякий раз будто в новый город вхожу, и факультетные доски у входа как названия улиц: Историческая, Географическая, Филологическая. Моя затея уже не казалась мне романтической. Я еще раз вернулся на Бронную улицу и пошел в ЖЭК. Записи в домовых книгах оказались старыми, нового адреса Петрова К. А. не значилось, мало о чем говорило и место работы, было оно двадцатилетней давности: Министерство внешней торговли СССР. Я сел на лестничные ступени, бесцельность месячного поиска, унижение и ерничество — все припомнилось разом. Я искал бесплодно. Итак, мне предстояло вернуться домой, бестревожно дожить этот день и пробудиться утром с ощущением новой назначенной для себя судьбы. Возможно, так бы все и случилось, но я проспал. До начала работы оставались считанные минуты, я схватил такси и поехал не привычным путем, а мимо одного из институтов, где, памятно, блуждал бесцельно. Я хорошо помню миг моего прозрения. Я попросил остановить машину, взлетел на третий этаж и завороженно застыл перед кабинетом проректора: «Петров К. А.».

Мне захотелось подойти и погладить остроконечные буквы инициалов. Я уговаривал, упрашивал себя не радоваться преждевременно. Напрасно я ликовал: Петровой А. К. в списках не оказалось.

Нечего на меня таращить свой циклопический глаз.

Мы встретились. Есть события, о которых можно вспоминать стократно. Кто сказал, что чудес не бывает?

Старый трамвайчик стыдливо прогромыхал мимо, выбрасывая из-под колес прозрачные крылья талой воды. Из водосточных труб с грохотом вылетал, рассыпался жемчугом по мостовой сахаристо-белый лед. Весна наполняла город своим шумом, запахом цветов.

Не стану вдаваться в подробности кто кого искал. Мы встретились.

О н а. Я, кажется, чуть-чуть опоздала?

О н. Нет-нет, вы, как всегда, вовремя.

О н а. О чем мы будем говорить?

О н. Об истории наших отношений. Я вас искал.

О н а. Знаю.

О н. Вот как? Но откуда?!

О н а. Папы всякие нужны, папы всякие важны.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Была весна, пахло оттаявшей землей. Парк с прямыми, как бильярдный кий, аллеями, вечер прозрачный, словно лазурь, и гул последнего трамвая. Мы не задавали друг другу вопросов, я не читал наизусть Блока. И папа с его сомнениями, догадками растворился в холодном отсвете окон. И даже ты, мой Орфей, был не больше чем воспоминание.

— До завтра!

— Завтра уже нет. Есть только сегодня.

— Значит, до сегодня.

Дверь привычно делает «та-ак».

Слышу все: летящий шорох одежды, и поворот ключа в замке, и хлопнувшую дверь, и дребезжание оконных стекол. На кухне зажигается свет.

Стою на самой середине улицы. От асфальта тянет холодом. Ватный дым шуршит, задевая воздух, тяжело вываливается из одинокой трубы, похожей на пушечное жерло. Стою посреди улицы, смотрю на застывшие звезды, на их нервное мерцание, и мне кажется, вот-вот откроется окно, зашелестит по подоконнику засохший лоскут бумаги — его не успели отодрать — и сверху упадет на мостовую голос, ударится о нее и только тогда будет мною услышан: «Ты здесь?! Не уходи, все только начинается, не надо никаких «до завтра».