Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Приметы?

— Не разглядел, говорит, вроде рыжий.

— Ишь ты… не разглядел, не остановил. Понятно… Все у тебя?

— Ежели про дело, все.

— А ежели не про дело?

— Тогда разговор есть.

— Ну…

— Дочь у меня, Василь Ферапонтыч, имеется.

— Знаю. Ну и что?

— В институт поступать настроилась… По нашему хлеборобскому делу идти желает.

— Славно. Батьке радоваться надо.

— Я и радуюсь, Василь Ферапонтыч… Так вот, если бы ее колхозным стипендиатом послать. Может, словечко замолвите, товарищ майор?

— Ты что, Пантелеев, все с ноги сбиваешься? То Василь Ферапонтыч, то товарищ майор. Отчего тебе самому не поговорить?

— Неудобно, товарищ майор. Вроде как за себя прощу.

— Понятно. С кем говорить-то, с Богиным, что ли?

— Точно так, Василь Ферапонтыч. С ним.

— Ясно. Скажем, посоветуем. Ну а если упираться будет — попросим… Ты вот коня давай ищи. А то мне всю плешь проели. И Ростов интересуется, и Баку интересуется. Народ разный со всех краев света названивает, не заскучаешь. Ну, бывай.

Майор отключил аппарат, устало потянулся, подошел к окну. У здания молокозавода зябли маляры. Маляров двое. Третий ушел за краской. Пирамидальные тополя похожи на свечи, деревья давно облетели и сейчас уныло раскачиваются под сильным напором холодного ветра, отчего корпус молокозавода то открывается полностью, то торчит желтым углом в просвете между застывшими узловатыми стволами. «Опять ремонтируют», — мелькнуло в голове. Маляры начали нехотя натягивать испачканные известью комбинезоны. «Надо бы у Коныкова сепаратор попросить для детского садика», — без видимой связи с происходящим подумал майор, глянул на часы. Было время обеда. Гнедко полистал сводки, вынул ту, где сообщалось об ограблении универмага, перечитал.

Полтора месяца работы, и никаких следов. Судя по всему, кто-то проездом. Он уже дважды докладывал эту версию. Дважды. Возражений по существу нет, впрочем, поддержки тоже нет. А дело висит.

В дверях застыл дежурный:

— Все в сборе, товарищ майор.

— Приглашайте.

«Научитесь опираться на собственные силы». Василий Ферапонтович удачно пародировал начальство. «Актив, так сказать, наш фундамент. Без актива, общественности мы кто? Горстка сыщиков, Пинкертоны-одиночки. А с активом мы органы…» Губа смешно вывернулась, лицо стало тяжелым и насупленным. Майор круто повернулся, отвечая кивком на приветствие входящих. Сотрудники поспешно рассаживались по разные стороны длинного, похожего на эстакаду стола.

Опять замигала лампочка вызова.

«Он думает, я ничего не вижу. Откуда такая самонадеянность? К чему-либо неприспособлен каждый из нас. Невозможно установить монополию на заботу. Согласна».

Ада бредет по опустевшим коридорам школы. В открытые окна задувает дождевая изморось. Подоконник тут же становится сырым. Шаг влево, шаг вправо, теперь сюда, а теперь сюда. Ада идет. Сводчатые потолки гулко повторяют шаги. Ада машинально прикрывает окна.

В конце коридора хлопает дверь…

Блондинистая девчонка оглядывается, удивленно вскидывает плечи:

— Константиновна, куда же ты? Обещала подождать и сама уходишь!

Ада останавливается. Действительно, обещала.

С Машей Сиротиной они подруги. Маша чуть грубовата, по этой причине у Маши трения с педагогическим коллективом.

Сиротина преподает физику. Старый физик Оглоблин ушел на пенсию, слыл он человеком весьма мнительным и, хотя предмет свой знал отменно, был не любим учениками и потому имел самые невероятные прозвища.

Маша Сиротина старого физика никогда не видела, знала о нем понаслышке. Однако говорить о физике плохо запрещала.

В школу Маша и Ада поступили почти в один день. Их заметили, более того, их выделяли, и, может, потому они подружились.

У Маши круглое скуластое лицо, глаза колючие, серые, невыразительный нос пуговкой. Говорит Маша зычно, заметно обозначает при этом вдох и выдох. Будь вы даже неисправимым скромником, определенно обратите внимание на Машину грудь — она так выразительно поднимается при каждом вздохе, вы не выдерживаете, краснеете, бес попутал, и отводите глаза в сторону.

Рассохшийся паркет разнозвучно отвечает на стук Машиных каблуков. Сводчатый потолок подхватывает этот стук, после чего стук перестает быть просто стуком, ритмическое эхо: там-там… тэтам, там-там… тэтам…

— Все страдаешь? — В избытке тактичности Машку не упрекнешь. — Фу, упрела вся! И чего несусь, сама не знаю. С ума сойти можно. Сердце сейчас выскочит. — Маша прислоняется к стене, чуточку закатывает глаза. — Вот жизнь… Все строим, строим, рапортуем, перевыполняем, а приличного лифчика купить невозможно… На кого они шьют? В каком веке? Всю субботу потратила — ничего… Куда только не ездила! Нинка Яковлева в Ленинград собирается, так и ей наказала… Пять штук пусть купит. Там, говорят, рижские бывают: не то на поролоне, не то на китовом усе. Тебе не надо?

— Нет, не надо…

— Ну рассказывай. Чего звала-то? Случилось что?

— Ничего не случилось… Просто на душе неспокойно…

— Ха… на душе… Душа, милая, как плохая обувь, и трет, и жмет, дождь прошел — промокает. Лучше босиком ходить. У тебя голова есть. А она, между прочим, думать должна. Опять поссорились?

— Не совсем. Мы просто помириться не можем.

— Ну, Константиновна, ты даешь! Я бы такого парня на руках носила.

— Маша, ведь ты же ничего не знаешь!

— Тогда рассказывай. А то затеяла: знаешь, понимаешь, мне кажется, я чувствую…

— Видишь ли, у меня такое впечатление, будто он меня с кем-то все время сравнивает. — Ада всхлипнула, отвернулась.

— Ну чего ты ревешь?.. Сравнивает! Экая забота… Ты баба красивая. Тебе терять нечего. Подумаешь, сравнивает. Он что, кого на стороне завел?

— Не знаю, ничего не знаю. — Ада опустилась на подоконник, еще раз предупредительно всхлипнула и заревела в полный голос. — Я думала, он такой романтичный, чистый… а он…

— Эх, милая, все мы ждем своего принца… наверное, где-то они и есть. Да нам что-то не попадаются… Дескать, вот откроется дверь, встанет он на пороге. Стройный, как Гамлет, легкий поклон: «Здравствуйте, ваше высочество. Я принц. Мне сказывали, вы меня ждете». Поднял на руки и понес. И все. А кругом охи, ахи: «Слыхали, принц объявился». — Маша стоит, мечтательно прикрыв глаза, и снова повторяет: — «Здравствуйте, ваше высочество…» Н-да. Только все это товарищ Андерсен выдумал. Принцы нынче не те. Им чтоб суп был в меру перчен, и рубашка накрахмалена, и в постели чтоб скучно не было. Век такой, шибко материальный. Ничего не поделаешь.

— Ну при чем тут век? У меня такое чувство, будто он что-то недоговаривает, тяготится необходимостью говорить со мной. Часами сидим в одной комнате и молчим. Послушай, может быть, я помеха ему? У него какие-то честолюбивые замыслы, он день и ночь пропадает на работе.