Олег Попцов - Без музыки

В его голосе не было угрозы. Больше всего он желал обнадежить себя. Повернулся и пошел прочь.

Не знаю, так ли все было в задуманном нами сценарии или я где-то переусердствовал. Мне показалось, что он уйдет и я не доскажу главного. Я поспешил за ним и, комкая на ходу слова, стал объяснять ему, что сказанное мною лишь полуправда. На самом деле никакого приказа нет, он держит в руках неподписанную копию.

«Идиот, — сказал он. — Ты разыграл меня. — И тотчас к нему вернулась уверенность и даже снисходительность по отношению ко мне. — За такие штуки бьют по морде. Но ты мой друг, я прощаю тебя».

Я испугался его слов. Он слишком легко оправился от потрясения. Я заспешил еще больше.

«Ты меня неправильно понял, — сказал я. — Такой приказ был. Он подписан десять дней назад, когда до нас еще не дошел смысл твоего исчезновения. Сегодня я должен был поехать, чтобы встретить тебя и сделать все то, что я и сделал. Но утром редактор вызвал меня. — Тут я смутился и уточнил: — Наш бывший редактор. И на моих глазах разорвал этот приказ».

«Значит, я не уволен?» — спросил он.

«Нет, — ответил я. — Ты будешь работать. — И тут я опять струсил, я не сказал — среди нас — Ты будешь работать в редакции».

Он понимающе закивал головой:

«Да-да, среди вас. И среди вашей ненависти ко мне. — И вдруг он закричал: — Идиоты, я же хотел, как лучше! Мне нужны были материалы, я должен был убедить, доказать!»

Мне кажется, он кричал от отчаяния. Мы разгадали его: он боялся встречи с нами.

Мой знакомый, видимо, устал от рассказа, и ему надо было перевести дух. Он выхватил платок. Рука оголилась, и голубые разветвления вен были сильно вздуты и заметны. Он прикладывал скомканную ткань к лицу в тех местах, где должен был появиться пот.

Процессия двигалась медленно; мой собеседник приподымался на цыпочки, давал пояснения:

— С венками задержка — подсказал бы кто! Развернуть их надо, по два в ряд… На прошлой неделе Рясова хоронили. Один автобус заблудился. Машины с венками пришли, а разгружать некому — одни мэтры. Стали уговаривать кладбищенских рабочих. У тех четкий ответ — деньги вперед. Распорядитель глаза закатил — свободных денег нет. Через два часа поминки, у него такой расход не предусмотрен… — Мой собеседник поморщился, захихикал. — Снять-то венки сняли. А их еще нести надо. А автобуса с людьми нет. И ждать невозможно: в хвост еще две процессии пристроились.

Он говорил слишком громко. Эта манера говорить в полный голос, когда тебя окружают люди посторонние, которым совсем не обязательно слышать то, о чем ты собираешься сказать, выглядела слишком демонстративной.

Мы уже вышли на гравийную дорожку. Битый камень неприятно, с хрустом проседал под ногами. Мой стихийный знакомый чрезвычайно стеснял меня. Я попробовал обогнать его, прибавил шагу, но тут же по учащенному хрусту гравия угадал его торопливые шаги. Он буквально прилип ко мне, был настырен, он угадал во мне природное неумение сопротивляться навязанному обществу.

Его мысли так скоро меняли направление, что я вопреки собственному желанию проявлял интерес к его словам. Хотя бы потому, что всякий раз они были о чем-то таком, чего я никогда не слышал ранее и знать вообще не мог. Таковым было мое поведение внешне. Однако в душе я противился этому интересу, я желал обратного — поступать, согласуясь с неприязнью, которую поначалу испытал к этому, я повторяюсь, незнакомому мне человеку.

Впереди наконец разобрались. Сгрудившиеся было люди растянулись цепочкой, идущие сзади прибавили шагу, и я тоже заторопился. Сделал еще одну попытку обогнать моего собеседника, отделиться от него, дать понять окружающим, что наша встреча случайна и на моем месте мог оказаться каждый из этих насупленных людей. Они не заговаривали со мной, но мне представлялось, что я угадываю их мысли и там, в их мыслях, уже давно связан с моим собеседником, представляю вместе с ним единое отрицательное целое.

Он оказался сообразительнее, забежал вперед и подчеркнуто уступил мне дорогу, даже ухитрился придержать меня за локоть, помогая пройти по узкой гравийной тропке.

Недавно прошел дождь, дерн сочился водой, коричневая слякотная жижа подступала к самому краю насыпной дорожки. Поддержать за локоть — это был точно рассчитанный ход. Мне ничего не оставалось, как благодарно поклониться и этим жестом подтвердить, что нас связывает нечто большее, чем случайная встреча на похоронах и такой же случайный, нелогичный разговор.

Я понял, что не отделаюсь от этого человека, и потому решился на дерзость — она была слабой попыткой защититься.

Перебил его, сказал: бог с ними, другими похоронами. Что-то неприятное было в его ответном хихиканье, но я не рискнул сказать об этом вслух, а лишь поднес палец к губам: «Ц-с-с!»

Человек по натуре сдержанный, я редко вступаю в споры, предпочитаю слушать, и если высказываю свое мнение, то делаю это, минуя многолюдье. У меня свои принципы, я стараюсь следовать им. Что поделаешь, но я страдаю всякий раз, когда приходится что-то доказывать, с кем-то не соглашаться. Мне нравится совершать поступки и куда меньше — объяснять их.

Люди обычно знают, какое впечатление они производят на окружающих. Моя маленькая дерзость осталась незамеченной. Да и можно ли считать сказанное о каких-то там похоронах дерзостью? По крайней мере, он рассудил иначе: согласно кивнул, прикусил нижнюю губу, отчего морщинистое лицо его обрело гримасу участливого сострадания. Он даже сделал несколько шагов на цыпочках, щурясь и замирая всякий раз, когда гравий под ногами хрустел. Эти несколько шагов он опять же сделал в мою сторону, считая, наверное, что своим приближением лишь подчеркивает свое расположение ко мне.

Всякие похороны сами по себе испытание достаточное, когда присутствуешь на них не в ранге официального лица, лишь заполняющего отведенное место в траурной процессии, а провожаешь человека в последний путь, шагаешь рядом с ним по этой бренной земле и понимаешь точно: он ушел не только из жизни вообще, но и из твоей конкретно, что-то убыло, ушло невозвратно. И жизнь твоя тогда зримо очерчивается, приобретает границы и кажется тебе не домом, не комнатой, а неким вместилищем, где уже возможно заметить убыль. И хочется тебе оказаться наедине с собой, но уединение это противно одиночеству. Уединение среди людей, непременно рядом присутствующих, различимых зрением и слухом твоим, но отдаленных от тебя тишиной скорби. Норму переживаний каждый устанавливает для себя сам, лишь внешне соблюдая общий ритуал.

Мой поступок был, скорее, симптомом отчаяния: меня раздражали эти карикатурные шаги на цыпочках, хихиканье. Я не думал, что скажу собеседнику что-либо, однако предупреждающий жест руки — выставленная вперед ладонь и растопыренные пальцы — исключал иное толкование: я отводил ему место, где положено стоять, указывал дозволенную дистанцию. Это должно было обидеть, оскорбить, и слова, сорвавшиеся с языка, могли лишь сгладить это ощущение, но не перечеркнуть его. Я даже попятился, наталкиваясь спиной на идущих рядом: