Олег Попцов - Без музыки

— Потери, — сказал он, — это не только боль и скорбь. Это еще и прозрение.

— О… что-то новое. Теперь вы его любите! Браво. И вам не терпится обрушить на мир свое прозрение. Справедливый, добрый, талантливый. Тысяча эпитетов в превосходной степени, и все о Полонове. Браво! Суперрациональ — усопших любить легче, безопаснее.

— Иногда мне хочется тебя ударить.

— Так ударьте!

— Люди мешают. Ты свой цинизм изливаешь шепотом. А ударить шепотом нельзя. Драка — всегда зрелище. Не поймут, что наказан порок. Не оценят.

— Будем считать, что программу-минимум вы выполнили: я поставлен на место, мне щелкнули по носу. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Например?

— Сегодня распределяют дачи. Вот письмо. Подпишите его.

— Не подпишу. Это — кощунство. Стыдно!

— Может быть. Но жизнь продолжается. Во имя жизни. Он бы оценил ваш гуманизм.

— Бог мой, неужели в тебе не осталось хотя бы капли порядочности?

— Осталось. Подпишите письмо. При голосовании вашей кандидатуры отец выскажется «за».

— Отец выскажется «за», — раздумчиво повторил старший, хрипло прочищая горло, выдавая этой хрипотой свой достаточно преклонный возраст. — А почему бы отцу самому не подписать письмо? Кто не знает Клюева?

— Так ведь и сына знают. Родственные связи — не положено. В общем-то, я пробовал. Отец сказал: нет. Посоветовал обратиться к вам. Я сказал: «О’кей, он любит меня».

— Врешь!

— Слово благородного человека.

Тот что был старше, оставил заверения без ответа. Разговор прервался.

Тот, что был моложе, имел в запасе беспроигрышную фразу: «Подпишите письмо».

Тот, что был старше, такой фразы не имел. Он был старше, считал, что этого достаточно, заговорил первым:

— Ты, кажется, называл себя его учеником. Умер твой учитель, так скорби!

— Хорошо, буду. Подпишите письмо.

— Замолчи! Противно. Не здесь же его подписывать.

— Здесь и сейчас. Иначе будет поздно.

— Ты что же, сразу собираешься уехать?

— Разумеется. Моя же кандидатура не голосуется на следующей неделе.

— А ты редкий мерзавец!

— Спасибо. Подпишите письмо.

— Не понимаю. К чему эта суета? Если я займу, как ты заметил, вакантный пост, моя подпись будет значить много больше. Стоит ли спешить?

— Стоит.

— Почему?

— А если не займете?

Голова дернулась, человек поправил галстук. Он обернулся больше прежнего. Я опустил глаза, мне не хотелось, чтобы человек понял, что я слышу их разговор.

Пауза была долгой и напряженной.

— Значит, гарантий нет? — Ему, видно, показалось, что тот, второй, который моложе, не услышал его слов, и он повторил вопрос: — Значит, гарантий нет?!

— Папа будет стараться.

— И это все?

— Я тоже буду.

— Ты тоже! Спасибо, утешил. Знаешь, я все-таки повременю подписывать.

— Напрасно. Я бы на вашем месте подписал. Все-таки шанс… А так…

— О… ты уже диктуешь условия. До чего мы дожили! Если бы твой отец услышал тебя!

— Ему бы крайне не повезло. Вместе со мной ему пришлось бы услышать и вас.

— Ре-едкий, редкий наглец. Отойдем хотя бы за дерево. У тебя есть ручка?

Я видел, как дернулись на ветру, зашелестели бумажные листы. И как один из этих двоих, помогая, загородил другого от ветра. И как тот, что был моложе, убрал нужную бумагу, сосредоточенно кивал, дослушивая выговор старшего. Усмешка делала его лицо наглым. Проблеск злорадного превосходства секундно осветил лицо, губы чуть раскрылись, обнажив ровный ряд сильных, молодых зубов. Но он тотчас спохватился, и гримаса, приличествующая церемонии, проявилась на его лице и скрыла истинную суть.

Двое, что отправились на розыски музыкантов, вернулись. Их заприметили издалека. Они обреченно задвигали руками, из чего следовало заключить, что розыски были безуспешными. Они спешили, это было видно по раскрасневшимся лицам. И торопливость, спешность их возвращения назад заслуживали лишь сочувствия, однако раздражение несогласованностью, неразберихой уже охватило присутствующих. В репликах, расспросах можно было угадать укор, недовольство. Бесполезные поиски добавили досады. Уже не стеснялись говорить вслух, возмущались и тем, что неразбериха, и тем, что спросить за эту неразбериху не с кого, и собственным раздражением, которое невозможно употребить с пользой, — оно лишь добавляет бессилия и взвинченности. Уже не украдкой, а вызывающе смотрели на часы, досадливо прищелкивали пальцами, причмокивали, плечи и руки выдавали волнение, двигались хаотично.

Гавликов, он же ответственный за похороны, он же распорядитель, стоял рядом с трибуной расстроенный и потерянный, отчаявшийся изменить что-либо в этом внешне покойном, а по сути развинченном мире, где те, кому положено помнить, забывают, а кому положено ждать, не ждут; те, кому… Гавликов устал напоминать, просить, объяснять, доказывать. Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, распрямил его. Видимо, это был список выступающих. Когда он читал, у него чуть заметно шевелились губы. Прочел, сдернул очки и стал выглядывать ораторов в толпе, всякий раз чуть наклоняя голову в сторону трибуны, давая понять, что именно там их место, что надлежит быть наготове: решено начинать. Толпа стала сжиматься к центру, оставляя только у гроба и трибуны незанятое пространство.

Мой стихийный знакомец опять оказался у меня за спиной, я чувствовал затылком теплое дыхание.

— Там, слева, видите женщину в черном?

— Вижу, это его дочь.

— Да-а, дочь. Приемная дочь. Частности, мой уважаемый друг. Они очень важны. Вы упускаете частности.

Появилось острое желание усомниться в этом уточнении, но я сдержал себя. Было ли сказанное правдой или повторялись слухи, дошедшие до меня однажды? Я никак не мог объяснить своих чувств, любая мелочь из жизни Полонова почему-то задевала меня, и всякая новость, услышанная здесь, рождала ответное ощущение протеста, желание ее опровергнуть, не согласиться с ней. Однако выразить чувства свои вслух я не решался; услышанное взвинчивало меня и заставляло краснеть. Подобное состояние человек переживает, когда знает заведомо, что ему говорят неправду, а он вынужден не только слушать, но и подтверждать своим якобы вниманием полное доверие к говорящему. Или, наоборот, услышанное есть истина, а все твои силы уходят на то, чтобы мысленно обвинить человека в неискренности, к ты конечно же оправдываешь свою собственную ложь необходимостью, стечением обстоятельств. Это было странное чувство многоступенчатого обмана, заблуждения, где на одной ступени ты жертва, а уже на следующей — творец лжи. И все-таки я не сдержался, хотелось как-то выразить свое сомнение:

— Мы никогда на эту тему не говорили с покойным. Все принималось как само собой разумеющееся. Семья, жена, дети. Дочь старшая, дочь младшая, сын. Ее, кажется, зовут Валерией?