Олег Попцов - Без музыки

Он схватил мою руку и стал ее трясти, выразительно доказывая, как он благодарен мне. Изменилось и лицо. Стало привычно участливым: он успокоился.

— Вы знали его вторую жену?

— Я… Он меня знакомил с какой-то женщиной, но я не припомню, чтобы он называл ее женой.

— Сироты, мои мысли только о них, о сиротах. Второй жене он ничего не завещал. Ничего.

Во время этого разговора я почувствовал необъяснимое беспокойство. Мой собеседник говорил тихо, часто наклоняясь к моему уху, отчего я слышал не только слова, но и чувствовал резкий запах одеколона, который лишь приглушал другой, более устойчивый запах состарившегося мужского тела. Нас вряд ли могли слышать, и все-таки, подчиняясь инстинкту, предчувствию, я стал осторожно оглядываться: хотелось понять причину внезапного беспокойства. Меня рассматривали. Возможно, не одного меня. Я угадал это не сразу. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я понял, что Лера узнала меня. Ее глаза тотчас наполнились слезами, отчего стали крупнее. Прозрачная пелена задрожала в них, ресницы дрогнули, не в силах удержать эту тяжесть; и слезы, получившие свободу, сначала трудно, потом все быстрее, быстрее покатились по лицу, застывая прозрачными каплями в уголках рта. Она не вытирала слез, а лишь прикрывала лицо кружевным обрамлением черного платка. Она стояла, не меняя позы, то и дело поворачивая лицо в мою сторону, словно хотела убедиться, что я все еще здесь и ее интерес ко мне больше, нежели просто желание узнать, был я на похоронах или нет.

Ей, видимо, хотелось, чтобы я оказался поближе к ней. Она посмотрела на устроителя похорон. Затем вновь на меня. Буду ли я выступать? Это даже не вопрос. Те, кому положено говорить, усилиями распорядителя уже собраны вокруг трибуны, стоят, сосредоточенно углубившись в себя, заранее погруженные в состояние траурной речи. Итак, буду ли я выступать? Это даже не вопрос, утверждение — вы будете выступать!

А впрочем, мне могло и показаться. Она признала во мне знакомого человека, ей стало чуть легче на душе. Она смотрела на меня с симпатией.

И сам вопрос, а равно и утверждение — плод моей фантазии.

Будут сказаны слова, не будут сказаны слова… Что ему до них? Мы должны были стать друзьями. Кто знает об этом? Я и вот рядом — он. От имени кого я буду выступать? На правах несостоявшегося друга? Это же несерьезно. Она должна меня понять. Сейчас самое время подойти к ней. Мой собеседник увлекся другим разговором. О чем они?

— День поминовения… Верно, есть такой день. — Мой знакомый уточняет, не соглашается. — Все село собирается на кладбище. Рассаживаются вокруг могил. Покойный на правах живущего. Его место за столом. Рюмка под крестом, закуска. Так и уйдут, оставив. А кому-то не нравится.

Меняются голоса, вступает в разговор чей-то раздраженный, нервный:

— И правильно. Что тут может нравиться? Все от малокультурья. Еще один повод для пьянки. Это вы видели, как они туда идут. А я — как возвращаются. Непотребное зрелище.

— Не знаю. Славяне всегда были язычниками. Для них смерть есть символ, иное состояние жизни. Они по-своему поклонялись смерти. Смерть имела свое толкование — жизнь в раю. Обратите внимание: не смерть, а жизнь. А рай, знаете ли, — это не просто так. Справедливая, непорочная среда. Мир, сотканный только из добра.

И еще голос, так непохожий на два первых: устоявшийся, рассудочный:

— Точно сказано, точно! Поминают лишь доброе. Разве плохо? Прикасаются к вечной доброте. Пусть будет! А свинья везде грязь найдет… Мы вот стоим, ругаемся: музыкантов нет. Молчать неудобно, так и возмущаться или говорить — тоже неудобно. Мне один поп как-то сказал: «Я от вашего имени с богом разговариваю. Оно, может, и моя работа, но работа озаренная. Для всякого единое слово. Там все равны! Покойного песней провожают. Потому и зовется — отпевание…»

Пропал накал, нерв спора перегорел. Уже никто и не настроен возражать. И только тот, нервный, чтоб последнее слово за ним осталось, ворчит недобро:

— Антимонию развели! Ну сколько можно ждать? Скажите, чтоб начинали. У меня в пятнадцать тридцать коллегия.

— Во, слышали?

— А что вы хотите?.. Во имя жизни.

— Да я не против, но обидно. Хороним в перерыве между заседаниями. На часы смотрим. У гроба стоишь — положено о вечном думать. А у тебя перед глазами мельтешение лиц, будто ты из кабинета не выходил. Всем чего-то надо подписать, договориться, утвердить.

— Какая к дьяволу вечность! Мы недополучили три тысячи тонн бумаги. У меня машины стоят.

«Во имя жизни», — мысленно повторяю я. Надо бы перейти на ту сторону. Возможно, Лера хочет поговорить со мной. Вот опять повернула голову, выискивая меня глазами. Я здесь. Я здесь.

Нас разделяет не больше шести шагов. Я чувствую желание подойти к ней, прикоснуться, теплом руки своей успокоить, обнадежить ее. Я знал ее девочкой. Как же это далеко, неправдоподобно далеко!

Чтобы подойти к ней, надо выбраться из толпы и сделать всего шесть шагов. Оказаться на виду, обратить на себя внимание. Или так вот, теснясь, боком двинуться в ее сторону, досаждая людям, вызывая раздражение, и этим опять же обратить на себя внимание. Я уговариваю и отговариваю себя. Не знаю точно, чего мне хочется больше: подойти к ней, оказаться рядом или, наоборот, стоять напротив и угадывать на себе время от времени ее вопрошающий взгляд.

— Сколько ей?! — Я поворачиваюсь, потому что знаю наверняка: мой знакомый окажется рядом и ответит мне.

— Уже достаточно за тридцать.

— Пожалуй, так оно и есть. Она и выглядит на свои годы. Отчего она не замужем?

— Вы, видимо, этого не знаете. Полонов, он слишком много места занимал в ее жизни. Неизвестно, кому ее будущий муж должен был нравиться больше: ей или отцу. Сначала она страдала от унижения, бунтовала. Затем привыкла, научилась на своих избранников смотреть глазами отца.

— В таком случае она заслуживает сочувствия.

— И уважения. Ее жертвы окупились. Две трети наследства — это солидный капитал. Богатая невеста. Очень богатая.

— В том и несчастье. Любовь могла быть. Но теперь уж вряд ли: вечная раба достатка. Бог наградил ее умом. Ей всегда будет мерещиться обман. Согласитесь, соблазн велик.

— Велик, ох, велик.

— Она, кажется, хочет, чтобы я подошел к ней. Пойду.

— И за меня словечко замолвите.

— За вас? Я и сотой доли того не знаю, что ведомо вам об их жизни. Знать ближе, чем знаете вы, вряд ли возможно.

— Приятно слышать. — За спиной раздалось всхлипывание. Мне неловко было оборачиваться, но я почувствовал, как в спину мне тычутся костистые руки моего знакомого. — Покойный ценил меня. Не сочтите за труд замолвить слово. Отрекомендуйте своим другом.

— Но вы же знакомы!

— Да уж куда больше… Мне покойный велел детей опекать, употребить свое влияние на жену, удерживать Елену Андреевну от непродуманных поступков. Неблагодарный труд! Теперь вот Валерия считает меня своим противником. А я одного хочу: чтобы семью окружали люди преданные. Им сейчас разумный совет нужен.