Олег Попцов - Без музыки

А еще ты красив, решителен и чертовски заметен. И всякий взор женщины, коснувшийся тебя, наполнял твое тело немыслимым жаром, и чувство, сходное с восхищением самим собой, распирало душу. Ты уже не проходишь спокойно мимо зеркала, а застываешь перед ним и долго рассматриваешь себя, чуть запрокидываешь голову, лицо твое принимает разные выражения, и ты придирчиво вглядываешься, сравниваешь. Тебе надо знать точно, какое из них и есть твое лицо, твой стиль, твоя манера говорить, смеяться, молчать. Ты уже способен распорядиться своим настроением, подать его должным образом.

Как недавно это было — двадцать лет назад. Вот и книги на память, и запись наискосок: «Дорогому сыну в день его восемнадцатилетия».

Потом мне еще долго казалось, что рано делать выбор, рано остепеняться. Советы такого рода раздражали меня. Всегда думалось, что говорятся эти слова больше из зависти людьми, что по возрасту много старше меня, и в этих словах их собственная ностальгия по утраченному и невозвратному для них циклу жизни.

В своем повествовании тот отдалившийся период жизни я хочу упустить. Я переполнен трепетной любовью к нему, но он по сути — миг жизни необремененный и беспечный, когда даже ошибки, а без них вряд ли кто проживает жизнь, так вот, даже ошибки лишь царапают душу, но не оставляют в ней язв и долгой боли. В такие годы душа рубцуется легко, а боль выдыхается, растворяется во времени. Еще все впереди. И время для разбега есть. Еще можно начать все сначала.

Поговорим о другом времени, когда его истечение достаточно заметно и фраз опрометчивых мы сторонимся, а если и произносим их, то больше от несдержанности, от уязвленности, желания порисоваться. После таких слов уже не случается поступков. Уходит время, и наше право — начать все сначала — уходит вместе с ним.

Поговорим о другом времени, когда разум берет все большую власть над нашими поступками и страстями, которым мы были подвержены безотчетно и которые, увы, уже не сотрясают нас с возрастом, а обретают тональность страстей умеренных.

Мне было достаточно за тридцать. Ей за день до нашей встречи исполнилось двадцать пять. Уже лишенные родительской опеки, хлебнувшие горечи самостоятельной жизни; уже любившие и бывшие любимыми, и разлюбившие не единожды, не новички в человеческом общении, совершавшие ошибки необременительно, потому как не знали, что то есть ошибки, и исправлявшие их также в неведении; творящие добро и зло неосознанно, не слишком отделяя одно от другого. Такими мы были. Невероятно, но факт: мы были такими. Не искушенные по сути, но глубоко уверенные в своей искушенности, мы числились в этой жизни удивительно просто: как он и она. Нам были потребны сомнения, и мы, пренебрегая всякой мерой разумности, испытывали себя, свои отношения между собой этими сомнениями.

Мы были знакомы более двух лет. Но вот что странно, эти годы не потратились на познание друг друга. Я мало что знал о ней. Ее ответное любопытство тоже проявлялось крайне редко. Порой я даже чувствовал себя уязвленным, столь откровенным было ее равнодушие ко всему, что предшествовало нашему знакомству. Сначала мне показалось все это излишне претенциозным. Но со временем я по достоинству оценил на первый взгляд необычную формулу наших отношений. В самом деле, если мы хотим, чтобы у нас было наше общее прошлое, которое невозможно без нашего общего настоящего, то крайне разумно начать свои отношения с чистого листа и не обременять их всем тем, что было до того.

Еще никто не доказал, что в отношениях между мужчиной и женщиной принцип: «Я должна, или должен, знать о тебе все» — воплотился в больший объем счастья, нежели утверждение противоположное: «Не знать — лучше, чем знать».

В том, другом прошлом было достаточно людей помимо нас. Их характеры, их поступки влияли на это прошлое, делали его малоприемлемым и для каждого из нас, и для них самих, поэтому оно и осталось прошлым и не обрело очертаний настоящего.

Итак, мы были знакомы более двух лет — срок не слишком значительный, но… Пора, пора спросить себя: «А что же дальше?»

Наши отношения, не обусловленные никакими обязанностями, никакой договоренностью, чрезвычайно волновали ее родителей. Отголоски этого недовольства доносились до меня, как далекое эхо.

Я лишь мог догадываться, о чем спорят, за что ругают, но никогда не испытывал особого искушения приблизить себя к истинной сути этих споров и конфликтов. Они воспринимались мною как то же самое прошлое, которому нет надобности быть в настоящем.

Но сначала чуть подробнее о ней. Ее звали Верой.

Хороша собой, миловидна, привлекательна, из провинциальных красавиц или еще проще — интересная женщина… Рассыпал как оценочные жетоны, а какой выбрать — не знаю.

Высказать отстраненное мнение о женщине, которая тебе небезразлична, не так просто. Для меня она была совершенством. Возможно, я излишне категоричен, но, право же, я и должен быть категоричным. Я понимал ее больше, чем кто-либо, и мог подметить черты, которые другими, скорее всего, останутся незамеченными. Она могла опоздать, забыть, а затем терзаться этим опозданием, этой забывчивостью так трогательно и искренне, что у всех появлялось желание непременно успокоить ее. Она садилась с краю, выбирая самое незаметное место как бы в наказание за свое опоздание, воздерживалась от участия в разговоре как бы в наказание за свою забывчивость. Это ничего не значило. Она хорошо владела своим телом и умела повернуть голову так, что не заметить этого было нельзя, как нельзя было не заметить и длинной, стройной шеи. Точно так же она могла протянуть руку, поправить волосы. А выражение ее лица, когда она слушала, было таким открытым и таким обращенным к говорившему, что помимо своей воли он натыкался на ее взгляд и чувствовал, что все сказанное им говорится с этой минуты в расчете только на ее внимание. Я ее заметил и уже не мог побороть в себе нестерпимого желания быть замеченным ею. С этого признания самому себе и начались наши отношения. Если мы встречались у меня дома, она прямо у порога легко сбрасывала туфли, проходила в комнату, садилась рядом, и взмах ее руки, точно передающий усталость, запрещал мне расспрашивать и задавать вопросы. Она терлась щекой о мое плечо, и я слышал приглушенное бормотание, похожее на бормотание засыпающего ребенка: «Было и будет. Было и будет!»

Наши недостатки — продолжение наших достоинств. Мы произносим эти слова не без удовольствия, считая, наверное, что тем самым облагораживаем наши пороки, приписывая им родословную добра. По этому поводу несколько слов о себе.

Я — необязательный человек. Вера терпеливо сносила мою необязательность. Я понимал, что мне следует отвечать тем же. Я думал о ней. Она была частью настоящего, моим прожитым днем. Тут все договорено — не копаемся в прошлом, не изнуряем друг друга расспросами, постигаем то, что способны постигнуть сами. Никакого нажима с моей стороны, естественный ход событий. Однако настроение непротивления недолговечно. Однажды ты просыпаешься, и тебе представляется необъяснимым, почему она терпит то, чем возмущаются другие, о чем непрестанно напоминают тебе: «Мириться с твоей необязательностью, мнительностью может только безвольный или выживший из ума человек». И хотя ты знаешь, что все сказанное — обычная ругань и люди, изливаясь в ней, не очень объективны к тебе, ты начинаешь задумываться, спрашивать себя: «А в самом деле, почему она терпит? И какова вообще цена ее терпению? И на что она рассчитывает, показывая так откровенно, что терпит и даже любит меня за эту вот необязательность?»