Олег Попцов - Без музыки

С этими словами возвращает зачетку. Выпроваживает ласково, но настойчиво:

— Идите, голубчик, вам еще надо потрудиться.

Третий получает зачетку, как только начинает излагать идею ответа.

Старик ощетинился, резкие нотки в голосе. Раздражен, раздосадован. Обманули.

— Не готовы!

Декану неловко передо мной. Мне неловко перед ним. Велико желание отыграться, сказать что-нибудь заковыристое, что-нибудь о доверии, о либерализме: «Вас не обманули, профессор. По сравнению с вами я неисправимый либерал». Не сказал. Деньги нужны. А то еще передумает и турнет с кафедры. День кажется непомерно долгим. Собираюсь прерваться на обед, но не успеваю. Всех срочно приглашают в ректорат. Рекомендовано прервать сдачу зачетов и явиться незамедлительно. Вообще ассистентов на подобные сборища не зовут, но сегодня особый случай. Болен шеф, и доцент Ковальчук тоже болен. Кому-то надо представлять кафедру лесоустройства.

Пока иду по первому этажу, пять или шесть человек останавливают, интересуются, что случилось. Пожимаю плечами. Во-первых, не знаю. Во-вторых, не понимаю, почему это всех интересует. Домыслы самые невероятные: пожар в академическом корпусе, взрыв в химлаборатории, кто-то выбросился из окна или кого-то выбросили в окно. Еще говорят об ограблении. В ректорате полно народу, все взволнованы.

Действительно, ограбление. Вычистили музей геодезии и аэрофотосъемки. Сегодня открыли для инвентаризации и обнаружили пропажу уникальной аппаратуры.

Дело в том, что полгода музей не работал, для него готовили новое помещение, сам же музей приспособили под склад. Музейных реликвий не тронули. Никому не понадобились первый теодолит, ни недействующие модели первых самолетов. Украли импортную кино- и фотоаппаратуру, магнитофоны, диктофоны и два ящика полудрагоценных камней, поступивших для музея минералогии и почвоведения.

Ректор сидел в окружении милицейских чинов. Сам он ничего говорить не стал. Сразу предоставил слово милицейскому начальству.

Поднялся рыжеватый с конопатинами по всему лицу полковник. Сумму ограбления он называть не стал, сказал только, что она значительная и что ограбления такого масштаба случаются раз в десять лет.

Я слушал полковника рассеянно. В этой спешке я ничего толком не успел объяснить студентам, бросил на ходу: «Ждите!» — и побежал. Вбежал в коридор с мыслью, что надо бы заглянуть на кафедру, проверить, есть ли кто. И если есть, то предупредить о прерванных зачетах и об экстренном вызове в ректорат. Я толкнул дверь, ведущую в коридор, удивился непривычной темноте. Какой-то идиот потушил свет. И, чертыхаясь на эту темноту, я помчался вперед, на светлое окно в торце коридора. Мои башмаки тяжело ударялись о каменный пол, и гул от моих шагов густым эхом катился впереди меня. Я так был раздосадован темнотой, что проскочил дверь кафедры. А когда вспомнил, что собирался туда заглянуть, был уже в конце длинного коридора и возвращаться назад не имело смысла.

Милицейский чин продолжал говорить что-то о массовой халатности, о нарушении пропускного режима. Я никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня были свои неразрешимые заботы, которые не давали мне покоя. Я стал опять думать о причинах своего беспокойства. В конце концов, студентов можно предупредить: сдача экзаменов переносится на 16 часов. Причины объяснять не надо. Не исключено, что они об этой краже знают больше, чем все сидящие здесь и так дисциплинированно слушающие милицейского полковника.

Я дернул листок из блокнота и написал записку:

«Милая Сонечка!

Я горю. Студенты, у которых я должен принимать зачеты, конечно же буйствуют на первом этаже. Ушел, ничего не объяснив, — велел ждать. Сколько продлится эта канитель — неизвестно. Предупредите страждущих. Скажите им, что в 16 часов они смогут засвидетельствовать мне свои безукоризненные знания. Ваш вечный должник

Затем я аккуратно сложил листок и, стараясь не привлекать внимания, передал его соседу. Я видел, как белый квадратик переходит из рук в руки. Одни это делали незаметно, другие, наоборот, недоуменно дергали плечами и старались скорее избавиться от некстати появившейся записки, свидетельствуя своим поведением, что к ним лично эта записка не имеет никакого отношения. Мое послание было уже у самой двери, когда полковник, говоривший как бы в сторону, не глядя на присутствующих, вдруг сделал паузу и, отрешившись от своей бормотанной манеры, неожиданно громко сказал:

— Я бы попросил никаких записок за пределы этого зала не передавать.

Человек, в руках которого оказался сложенный листок, он сидел последним у двери, вздрогнул. Он не знал, что теперь делать с этой запиской. Видимо, мне следовало вмешаться. Слова милицейского начальства были восприняты неоднозначно. Декан механического факультета, до этого момента погруженный в изучение собственных бумаг, тяжело повернулся в сторону говорившего:

— Как вас прикажете понимать? Мы что, арестованы?

Поднялся невообразимый шум — все задвигались, стали возмущаться, словно не было той тишины, внимания, с которым только что слушали рыжеволосого полковника. Мне стоило усилий перекричать этот шум. Я сказал, что записка принадлежит мне, и попросил того растерявшегося человека прочесть ее вслух или вернуть назад и тогда я это сделаю сам. Это еще больше взбудоражило присутствующих. Теперь уже все возмущались моим словам: «Как можно! Надо уважать себя. Человеческое достоинство превыше всего».

Записка все-таки вернулась ко мне и я, не дожидаясь тишины, зачитал ее вслух.

Оказалось, что я не единственный плененный в этом зале. Еще человек пять так же, как и я, прервали занятия. Посовещавшись с милицейским начальством, ректор вызвал секретаршу, продиктовал ей номера наших групп и велел отпустить студентов домой. Пока стоял этот гвалт и милицейские чины невозмутимо взирали на взволнованный зал, полковник сохранял на лице выражение отстраненной задумчивости, рука его лениво жестикулировала, подтверждая бесспорную правоту сказанных слов. Сам я был мысленно вне этого зала. Меня уже не беспокоила судьба моих студентов, и речь, посвященная проблемам правопорядка, мне представлялась ненужной и скучной, впрочем, и возмущение, обидчивость присутствующих тоже отдавали мелочной скандальностью. В этот самый момент я почему-то опять вспомнил, как бежал по темному коридору, какими громыхающими были мои шаги. В темноте дверь кафедры была различима с трудом, но мне показалось, что я успел разглядеть ключ в дверях. Эта мысль не давала мне покоя. Дело в том, что ключ от кафедры я минутой раньше обнаружил у себя в кармане. Это случалось довольно часто. По рассеянности я оставлял ключ у себя. Меня отчитывали, ругали, я был причиной многих перепалок на кафедре. Те, кому я особенно досаждал, мою рассеянность не считали рассеянностью и мое поведение называли запрограммированным издевательством.