Олег Попцов - Без музыки

Час пик. Улица, как лента гигантского конвейера, движется с секундными паузами. Каждый перекресток — испытание нервов. Еще две минуты, еще пять. Тротуары вскипают, лопаются, и масса людская стекает с них на мостовую. У станции метро муравьиное шевеление, станция как крепость в осаде, как Мекка, принимающая страждущих на моление.

Осознаю всю нелепость моих призывов — поднажать, подсуетиться. Стоим в нескончаемой череде сигналящих машин, и смрад выхлопного газа делает воздух сизым, и эта сизоватая мгла качается над извергающим жар машинным столпотворением. Час пик. Уже не властен над смятением, которое охватывает меня. С ужасом смотрю, как неумолимо движутся стрелки часов. Времени положено убывать, тратиться невосполнимо.

Но собственное ощущение противно привычному. То время, которому положено уходить и которое по истечении каждой следующей минуты становится прошлым, на самом деле не совершает этого превращения. Оно остается здесь рядом, оно остается настоящим, будто заведомо кто-то, умудренный опытом, ссыпает прошедшие минуты в одно место и напоминает, что этим минутам еще предстоит другая жизнь в настоящем на правах минут, часов моей вины. Я опоздал более чем на час.

Уже подъезжая к месту, внезапно понял — напрасно еду. Что-то оборвалось внутри, будто опора подломилась и тяжестью своей ты проваливаешься в пустоту. Только что был смысл в твоих действиях, даже в этой вот суете, в поторапливании водителя, желании непременно приехать туда, запретить себе думать, что тебя ждет там. Просто приехать, прикоснуться, пропитаться воздухом того окружения, услышать реплики, смех, разговоры и запомнить их. Зачем? Сам себе говоришь — так надо. Пусть ничего не случилось, кому ты был нужен, того уже там нет, и не ответит никто — был ли. Сам ты знаешь точно: был, ждал. Так же вот, как и ты, вошла, постояла в стороне. Еще на что-то надеялась, придумывала причины. Напрасно еду. Надо бы все иначе, по-другому надо. Поехать к Вере домой и там, укрывшись на другой стороне улицы, ждать ее, заставить себя пройти через такое вот, пусть призрачное испытание неудобством, чтобы подтвердить неоспоримость своей вины. Вот приехал, вот жду. Готов ждать день, ночь. Только прости. Нестерпимо видеть твое лицо. Униженное, в потеках слез. Зажмурил глаза и тотчас открыл их. Не удержался, что-то сказал вслух. Что именно — не помню. Взгляд водителя недоумевающий, и мой в ответ тоже лишен определенности. Он не расслышал, я не помню.

— Ну? — спрашивает с вызовом.

Я пожимаю плечами. Вижу по глазам — меняется его отношение ко мне.

— Нет смысла, — бормочу я, показываю на циферблат часов. Делаю полный оборот, еще пол-оборота. — Полтора часа сверх назначенного срока. Нет смысла. Останови здесь.

И он останавливает. И крутит пальцем у виска. И говорит мне в спину:

— Шалые люди. Скорее, скорее! Завели моду — погонять.

Не удержать ему своего недовольства, и мне своего не удержать. Оборачиваюсь с намерением захлопнуть дверь, уже наполненный ответной злостью.

— Передумал, расхотел. Имею право. Два по счетчику и чирик сверху. Держи.

Смотрит на смятые рубли, на металлический рубль, положенный сверх. На лице прежняя гримаса недовольства. Зажимает деньги в кулак, доносит кулак до кармана, разжимает пальцы, и видно, как комканые отяжелевшие купюры проваливаются внутрь, и чрево кожаного пиджака, стертого до белизны на изгибах, нарастает комковатостью.

Хлопнула дверь. Мотор заработал, взвыл на повышенных оборотах, рванулась машина, оставляя коридор свистящего воздуха.

Бессмысленно было ехать, столь же бессмысленно идти туда. Осознаю бессмысленность и все-таки иду.

«Оказаться там. Кружиться в общей толпе. Заразиться непривычным состоянием, ну если не заразиться, то унести с собой хотя бы частицу этого состояния. Не оправдания ради — был, видел, знаю, а ради того, чтобы быть, видеть, чувствовать. Тут недалеко. Напрямик, через парк, не более десяти минут».

Парк, по-весеннему не просохший, заполнен зябким весенним вечером. Воздух прозрачен от холода, исходящего от нестаявших островов пористого засеревшего снега. Безлюдно. Неуютно от безлюдности. На мостовых уже сухая серая пыль, а здесь водой сочится земля. Под черно-коричневой жижей твердь нерастаявшей мерзлоты. Выбираю сухие места. Иду быстро. Не ищу объяснения собственной торопливости, принимаю на веру первую же мысль: «Скорей бы миновать сырой, неуютный парк».

Центральная аллея лишена торжественности. Старые деревья с витыми дуплистыми стволами, отмеченными каменистой твердью цементных пломб, скрипят на ветру, царапают воздух растопыренными ветвями.

Безлюдно и холодно. Холодно и безлюдно. И небо, забуревшее, затяжелевшее бременем скорого дождя, лишь добавляет сумрачности и холода.

Молодая пара примостилась на поваленном дереве. О чем-то спорят. Жесткие ребра коры закрыты полосатым пледом.

Человек в конце аллеи идет мне навстречу. Идет так медленно, что не понять: движется или стоит на месте. Предметы еще различимы в отдалении, но различимы приблизительно, силуэтно. И человек, идущий мне навстречу, не более чем силуэт. И хотя ничего разглядеть невозможно, я убеждаю себя, что это она, как бы невзначай поднимаю руки, жест, похожий на приветствие, чтобы потом, оказавшись рядом, радоваться непритворно счастливой случайности. У нее возникло желание свернуть в сторону, избежать встречи. Чувствую, угадываю заминку. И уже не иду, а бегу навстречу. Опередить сомнение, разрушить его…

— Здравствуй! Прости, если можешь, прости.

Сколько слов мне придется сказать? Лицо без выражения, онемевшее от отчаяния. Она не слышит и не отвечает мне. Уже не идет, а почти бежит. И заставляет меня сбиться на торопливый шаг. Я настаиваю, понимаю, что разъяснить ничего невозможно, но незримое упорство заставляет меня настаивать. «Здесь нет моей вины, понимаешь, нет. Потом, позже я все объясню. А сейчас постарайся услышать меня. Не виноват».

Она останавливается резко, я едва не проскакиваю мимо. Вижу, как бледнеет ее лицо, как в глазах появляется мстительность. Боюсь словесного отчаяния. Еще больше боюсь слов мстительных, какие говорятся в запальчивости, летят, как искры, падают в перенапряженную душу и потом долго потрескивают, грозясь пожаром. Я вижу, как она покачивает головой. И не знаю, как истолковать это покачивание. Знак ли неверия моим словам или дань собственному отчаянию, сдерживать которое уже нет сил…

И стон однозвучный, ответствующий моей многословной речи, так пронзителен, и боль, уместившаяся в нем, так велика, что я чувствую, как сердце мое сжимается силой этой боли. И что бы я ни сказал, какой бы страстью ни наполнял свои слова, они не смогут даже на тысячную долю уменьшить эту боль уже потому, что она ее перенесла и след от нее неизлечим.