Олег Попцов - Без музыки

Трудно объяснить человеку, что нет твоей вины, когда она есть, когда есть прах разрушенной надежды. Есть унижение и позор, пережитые часом раньше. И так ли важно, кому адресуется вина за этот позор, если он пережит тобою.

— Я виноват!

Мое бормотание сбивчиво. Понимаю, что ограничиться этими словами нельзя. Надо еще сказать что-то, заставить ее поверить моим словам.

— Я им сказал — нет! Крайняя ситуация — они настояли на моем присутствии.

— Какая ситуация? Кто такие они?

Начинаю говорить о случившейся краже. Чувствую, как она отодвигается от меня. Умоляю поверить. Кивает согласно: «Мол, верю. Продолжай лгать спокойно».

Сейчас округлит глаза и спросит: «Ты им объяснил причину своего отказа? И после этого они не отпустили тебя?»

Не объяснил?

Но как сказать ей об этом. Как сделать понятным свое — не объяснил.

Доходим до ограды парка. Здесь, через разогнутые прутья, выход на улицу.

Ни одного ответного слова. Стиснула зубы. Руки в карманах плаща сжаты в кулаки. Вкрадчивая, подпрыгивающая походка. Оборачивается. Какие-то слова все-таки должны быть сказаны. Глаза, губы и это согласное кивание невпопад моим словам — одинаковая готовность и улыбаться, и плакать.

— Еще ничего не было. Нечего было предавать. А ты сумел, высмотрел, нашел.

Моих слов не было. Сказанное мною перечеркнуто разом. Всему дано свое толкование. С одной стороны — я, моя ложь; с другой — она, ее правда. Ее право не верить мне.

Потом по телефону, по крайней мере, я мог говорить, не натыкаясь все время взглядом на ее слезы, не слышать всхлипов, раздирающих душу.

«Как ты мог?» — скажет она.

И я начну обстоятельно, спокойно объяснять ей всю несуразность нашей ссоры. Действительно, крайность — сорвали с зачетов. Ректор, милицейский чин, записка. Упреки, назидания, угрозы — я все воспроизведу в точности.

Важны детали, в них ощущение правды. Под конец разговора я вспомню про ключ в дверях. И ко всему прочему стану в свой рассказ втискивать еще и ключ, и свои домыслы насчет ключа.

В ту злосчастную среду, отбеседовав с полковником, я сломя голову помчался на кафедру. Надо было предупредить сотрудников. Смутное предчувствие беды не давало мне покоя. Дверь кафедры оказалась закрытой. Зачем-то побежал вниз за ключом. Что я рассчитывал увидеть? Столы сотрудников, каждый из которых — точная копия натуры своих владельцев. Архиаккуратный стол доцента. В полированную крышку стола можно смотреться, как в зеркало. Стол выглядит так, будто его подготовили к продаже. У ассистентов и лаборантов столы попроще, понеказистей. Они придают помещению кафедры жилой вид. Бумаги, фотоснимки, журналы, образцы древесных пород — они разбросаны где попало. Не уместившееся на столах, как однажды выразился Кедрин, аккуратно свалено в угол.

Кто-то из моих коллег ушел только что. Чайник на плитке был еще теплым, и сигаретный чад стоял в воздухе. Машинально обошел комнаты кафедры, еще раз открыл дверь, стал внимательно разглядывать, как выглядит ключ, помещенный в замочную скважину, сравнивая его с тем, другим ключом, который, как мне показалось, я видел мельком, когда бежал по коридору. Возможно, он чем-то отличался, и это отличие не давало мне покоя.

Я сделал несколько телефонных звонков своим коллегам по кафедре. У меня все время было такое ощущение, что я должен кого-то предостеречь, предупредить, и хотя никто не говорил вслух, что нас подозревают, я волновался.

Дозвонился только до Лямина. Лямин — мой однокашник, защитился совсем недавно и, как я считал, относился ко мне с уважением. Лямин очень скоро освоился с моим рассказом, стал задавать вопросы, строить предположения. Я уже пожалел, что дозвонился именно до него.

— Сережа, — сказал я Лямину. — Угомонись. Здесь есть кому разбираться и без тебя. Полный институт милиции нагнали. Если будет кто звонить, скажешь нужные слова об авторитете кафедры и все такое. Понял? И чтоб, упаси бог, не впутали в эту историю Кедрина.

Разговор с Ляминым прибавил к моему опозданию еще двадцать минут.

Наутро меня пригласили в ректорат. Полковник милиции беседовал с сотрудниками института только в кабинете ректора. В этом была своеобразная психологическая тонкость — человек, приглашенный на беседу, находился как бы под перекрестным воздействием закона и своих профессиональных обязанностей.

Полковник был приветлив, отозвался о нашем вчерашнем разговоре как о полезном. Профессиональная оценка похищенной аппаратуры для них крайне важна, и он еще раз приносит извинения за некоторую взвинченность, которая мешала нашему разговору. При этих словах полковник улыбнулся, давая понять, что он преднамеренно всю вину берет на себя и прощает мою вчерашнюю вспыльчивость. Затем несколько уточняющих вопросов, затем график отпусков сотрудников кафедры, который мы просматриваем вместе. Затем личные дела сотрудников и мое нежелание комментировать эти дела, а равно и нежелание признать за собой право быть доверенным лицом академика. Есть доцент Ковальчук, он официально замещает Кедрина. Полковник ценит мою скромность, однако какие-то вопросы задает, и я на них отвечаю. Уже ухожу, уже жмут руку и дверь открывают, пропуская вперед. И тут на пороге высокого кабинета заминка, полковник спохватывается, раздосадованно закусывает губу, трет щеку и переносицу трет.

— Еще один вопрос. Запамятовал. Тысячу извинений. Вы на кафедру вчера не заходили?

— Заходил, разумеется. Я там работаю.

— Нет-нет, — уточняет полковник. — Утренние часы не в счет. С утренними часами все ясно. А вот вечером. Вечером. Возможно, видели, возможно, попался кто-то по дороге.

Я торопился. Я думал о другом. Не нравятся мне эти вопросы.

Срабатывает инстинкт самосохранения. Чувствую, как нарастает агрессивность внутри.

— После нашего с вами разговора заходил. А в чем дело?

Полковник поднимает руки:

— Боже упаси, какие дела. Просто уточнение. Что-нибудь бросилось в глаза? Были утром, были вечером — можно сравнить.

Улыбаюсь, вновь переживаю этот момент своего разговора с полковником. Вижу себя и милицейское начальство вижу. И удовольствие того момента отчетливо и ощутимо.

— Нет. Не обратил. Не сравнивал. Не заметил.

— Не заметили, — чуть растягивая слова, повторяет полковник. — Не сравнивали. — Он дает мне возможность собраться с мыслями. Быть может, эта пауза поможет мне. И тогда я спохватываюсь, понимаю, что пора уходить, однако какое-то сомнение внутри меня мешает сделать этот шаг. И тогда я решаюсь сказать полковнику о ключе.

— Ключ, — говорю я. — Мне не дает покоя ключ. Я видел его в двери.

Нет, ей-богу, эти милицейские чины странный народ.