Олег Попцов - Без музыки

— Да, — говорит полковник, — ключ был. Вы не ошиблись, вам не показалось. Его заказал доцент Ковальчук. Он ссылается на вас. Говорит, что иначе невозможно работать.

Вряд ли что-либо могло меня удивить сильнее, чем это вот до смешного простое разъяснение моих страхов, моих навязчивых идей. И я ухожу, чувствуя себя пристыженным за свои подозрения. Мы еще раз прощаемся, но уже без улыбки, сухо, на служебный манер.

Наивные полудетские гипотезы. Поделом мне. Так и полковник тоже хорош. Думает, все разглядел, все понял. Нет, уважаемый милицейский чин, не все. Не мог Ковальчук сделать ключа, не с чего ему было его делать. Один ключ у академика, а другой у меня. Да и когда? Если только вот слепок. Впрочем, с меня достаточно, пусть сами думают. У них служба такая, им деньги за это платят. А мое все при мне. Не обратил внимания, не сравнивал, не заметил.

Увлекся рассказом. Уже и не спрашиваю, слышит ли она меня, слушает ли?

— Алло. Алло, Вера!

— Ну?!

— Вот какая канитель, — говорю я и жду ее слов. Вчера не хотела слушать. Сегодня выслушала, не желает отвечать. — Что будет завтра?

— Канитель, канитель канителевна. — Это уже она. А я вслушиваюсь. Тон важен, оттенки голоса. Кажется, прощен. — До завтра еще дожить надо. И вообще. Почему тебе так не терпится оправдаться? Обижен человек. Разве обида перестанет существовать, если ты отчитаешься в своей невиновности? Если не виноват ты, то кто? Эта обида касается наших с тобой отношений. Ты обманул меня. Можно ли считать виноватым какого-то полковника или ректора в этом обмане? И что изменится, если обман будет назван не обманом, а просчетом, досадной оплошностью, оставаясь обманом на самом деле? Как бы тебе хотелось спихнуть эту вину, адресовать ее кому-то, а значит, адресовать свой гнев его черствости, глухоте его души, полагая наивно и убедив себя в этом наивном предположении, что ты сам антипод ему. Кому ты антипод? Полковнику, ректору, которые даже не знали о моем существовании? С какой стати я должна подыгрывать тебе? Не буду, не хочу. Ты требуешь прощения. Но кого я должна прощать, тебя? Весь твой рассказ посвящен тому, чтобы доказать твою невиновность. Значит, я должна прощать полковника или ректора. Хорошо, я прощу их обоих. Они не знали о моем существовании. Тебе стало легче? Ты же у нас коллективист. Ты вспомнил о студентах. Браво!.. Они ждут, они на что-то надеются. Правда, при этом ты забыл обо мне. Ты поступился личным во благо общественного. Нет, не общественного. Ты поступился личным во благо личного. Тебе нужны деньги. Пока ты не примешь зачетов, тебе денег не выплатят. Значит, по твоей внутренней тарификации существуют две категории личного: принадлежащего только тебе и принадлежащего тебе и мне на паях. У тебя — пай, у меня — пай. Для себя ты решил, что отныне ты и я — общее. Но в этом общем ты вычленил мой пай и поступился им. Хотя для широких кругов общественности ты предложил иную редакцию своего поступка. Я пожертвовал личным во благо общего. Браво! Видишь, я заразилась твоим многословием и не могу остановиться.

— Кто у тебя был до меня?

— Зачем тебе это?

— Глупый вопрос. Если ты и я отныне общее. Я должна знать о тебе все. Молчишь. Боишься рассказать правду?

— Правда велика.

— Вот как! Ты не похож на бабника.

— А я и не бабник.

— Но ты не похож и на ангела.

— Я тот, кого никто не любит.

— У тебя абсолютное отсутствие слуха, пожалуйста, не пой.

— Молчу.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Хочешь, скажу?

— Скажи.

— Сортируешь свои похождения. Извлекаешь дозу возможного для огласки. Не станешь же ты утверждать, что я твоя первая женщина?

— Не стану.

— Тогда какая по счету?

Я не ангел. Не пуританин, но и холостяцкие замашки мне не присущи.

До этой истории с моим опозданием наши отношения были проще.

Сам ли факт опоздания усложнил их или в собственных раздумьях мне следует продвинуться дальше, углубиться во времени, начать исчисление со слов «давай поженимся»? Никаких обязанностей, лишь намек. И все-таки уже груз, ощущение нависшего над тобой. И плечами чувствуешь, и тело напряглось — надо нести.

Что отличает общение от отношений? Отсутствие обязанностей. Раньше эта необремененность радовала меня. Мне нравилось, что Вера ни о чем не спрашивает, не ставит условий и, самое главное, не мечтает вслух и не навязывает мне размышлений о нашей совместной жизни. Она обставляла комнату, готовила на кухне, убирала, мыла квартиру, в которой жила сейчас. Ей нравилось это ощущение настоящего, его непроходящая новизна. Я мог не приехать. Не надо было ничего объяснять. Достаточно снять трубку, набрать номер и сказать одну фразу: «Сегодня никак». Услышать в ответ: «Я так и подумала. Ты не звонишь, значит — отменяется».

Могла не приехать она. Если быть честным, меня коробила ее забывчивость. Однако моего возмущения хватало ненадолго.

Она никогда не признавалась, что забыла. Всегда находилась причина: отец, бывший муж.

Я и сам грешил необязательностью. И мне было удобнее думать — она забывает тоже. Мой день рождения не двадцать четвертого, а двадцать седьмого июля.

— Господи, — вздыхала она, — живу прошлым, прости. Это у моего бывшего мужа. Кругом четные числа.

Бывший муж! Меня не трогает это упоминание, не раздражает. Я не связываю своего поведения по отношению к Вере с присутствием или отсутствием этого человека в ее жизни.

С точки зрения мужского самолюбия, возможно, было бы даже значительнее, драматичнее, уйди Вера от него ко мне. Не ушла. Разрыв произошел много раньше. Затем появился я. В сложившихся обстоятельствах была некая гарантия моей порядочности, равно как и независимости: я не разрушал ничьей семьи.

Но были день и ночь. Были сочинены, произнесены вслух два слова: «Давай поженимся». Потом было еще много дней и среди них один — среда. Она ждала, я не приехал.

— Лучше бы ты забыл!

Вера так часто повторяет эту фразу, что я привыкаю к ней и в любом шевелении Вериных губ начинаю угадывать именно эти слова.

— Это было бы понятнее и, если хочешь, даже честнее, — говорит Вера и либо берет сигарету, неумело сжимает ее посередине, либо наливает в стакан воды. Ей кажется, этими движениями она поясняет, расшифровывает смысл своих слов.

— Отчего же честнее? — возражаю я.

— Честнее, — упрямо повторяет Вера. — Неважно, что там случилось на самом деле и какие причины задержали тебя. Ты забыл — простейшая из всех существующих правд. Почему? Потому что я знаю, ты можешь забыть, а значит, поверила бы. Ты не понял главного. Твой поступок, даже окруженный ореолом твоих объяснений, поступок осознанный. Ты поступил так, потому что посчитал: так поступить можно. Что тебе помешало приехать? Твоя репутация, страх, соображения выгодности? Теперь это не имеет никакого значения. Суть в другом — каждое из этих соображений оказалось для тебя первостепеннее наших с тобой отношений. Тебе казалось, что, поступи ты иначе, тогда непременно разрушится уже созданное тобой. И поэтому ты сделал выбор: пожертвовал несозданным, потому что несозданное разрушить нельзя. Но ты ошибся. Лучше бы ты забыл.