Олег Попцов - Без музыки

И вот теперь, когда я раскрыл записную книжку на нужной странице и выписал аккуратно в соответствии с числами и месяцами мои долги, я испытал необъяснимую радость.

Морташов ссуживал мне деньги чаще других. И мой долг Морташову оказался самым значительным. Я смеялся. Мой смех ранил меня уже потому, что он был лишен благородства. Это был смех злорадствующего человека, но я не мог пересилить себя. Я задыхался от смеха, я утирал выступившие слезы.

— Каждый второй рубль, — как завороженный повторял я. — Каждый второй рубль.

Моя практичная жена просчиталась. Вещи становятся собственностью Морташова, а значит, деньги за них он не вправе получать дважды. Меня по-прежнему интересовал один вопрос: кто кого призовет проявить благородство? Совестливый Морташов или жена, так безрассудно уступившая мне чеки и квитанции за приобретенные вещи? Когда они будут переезжать (мое разыгравшееся воображение не давало мне покоя), я приду в эту заставленную вещами квартиру с банкой клея. Нет не с банкой, с ведерком. Я буду ловко макать в этот клей чеки, квитанции и на манер мебельного оценщика буду лепить их на полированные столы, книжные стенки, шифоньеры, стереопроигрыватели. Рояль был бы здесь тоже кстати. Но и это еще не все. Голос мой сделается неприятно визгливым. Я даже приготовил фразу, которую буду выкрикивать: «Шкаф полированный красного дерева из югославского гарнитура «Роджерс», цена 2500 рублей. Деньги на приобретение какового получены от Н. Е. Морташова в долг 14 марта 1970 года. По причине смены владельца долг списывается». И это еще не все. Мой шикарный кабинетный стол с бутыльчатыми ножками в стиле рококо уже приготовлен на вынос. Я последний раз усядусь за этот стол, извлеку из бокового кармана сочиненный мной договор, где стороны готовы засвидетельствовать стопроцентную уплату долга. И Морташов подпишет его. И она, именно она, упросит его сделать это. Ну вот — теперь все. Точка поставлена. Монолог под занавес, и можно перевернуть страницу.

«Мир прекрасен, — скажу я. — Живите по законам этого мудрого, не обремененного совестливостью мира. Не препятствуйте вашим друзьям уводить ваших жен. Научитесь занимать у своих друзей деньги».

Есть вещи, о которых не говорят вслух. Тебя преследует боязнь поверить в справедливость сказанного. Сравнивал ли я себя с Колей Морташовым? Сравнивал. Мне нравилась его сосредоточенность, нацеленность на конкретную идею. Я долго не мог понять, как это сочетается с его эмоциональной натурой, которой больше всего подходит эпитет — взрывная. Морташов — яростный спорщик, человек неожиданных поступков. Каждое из этих качеств, скорее, привилегия натур экспансивных, увлекающихся, которым сосредоточенность, умеренность чувств, замкнутость просто противопоказаны. Мне так и не дано было узнать, где Морташов истинный, а где удачно отрепетированная роль. У него была своя, морташовская, хватка. Стоило появиться новой идее, которая, с его точки зрения, представляла интерес и ценность, Морташов уподоблялся ныряльщику. Он делал прыжок и нырял под основание идеи, словно хотел знать точно, велика ли глубина и сколько от объема идеи видится на поверхности. Совершив подобный обзор и затем просчитав все «за» и «против», он становился другим Морташовым, говорливым, откровенным. Он принародно раздевал идею, дробил ее, крошил, превращал в пыль. Уже никто не сомневался в уязвимости идеи, она зачислялась в разряд бредовых.

Объявлялся месячный карантин — срок общественной экзекуции, когда каждый считал себя вправе подшучивать, иронизировать, зубоскалить, адресуясь к автору низвергнутой идеи. Идею хоронили во всеуслышание. Идею ругали так же упоенно и принародно, как неделей ранее превозносили ее. Это было похоже на ритуал. В сущности, это и было ритуалом самовлюбленных гладиаторов науки.

Морташов слыл прекрасным полемистом и лучше, чем кто-либо, умел совершать эту самую экзекуцию идеи.

Но это было еще не все. А лишь половиной всего. Кстати, половиной неглавной. Морташов ждал. У него была удивительная способность ждать и дожидаться. Его не мучило неверие в то, что ожидание бесцельно, напрасно. Он никому ничего не доказывал, и потому никто не знал, что Морташов ждет. Пыль, в которую была превращена идея, оседала. Люди уже давно жили и постигали более насущные проблемы. И вот тогда наступал час Морташова. Он начинал заниматься отвергнутой идеей. Копать ее. Он знал, что в этом его занятии ему никто не станет мешать, так как сам он достаточно потрудился, чтобы идея была предана забвению. Естественно, это касалось только тех идей, которыми можно заниматься в одиночку, никого не посвящая в тайну своего замысла. Проходило время, и эта идея, как поплавок, выталкивала Морташова на поверхность. Она была уже не просто идеей, замыслом, а законченной работой.

Директор института поздравлял Морташова, говорил, что Морташов принадлежит к тому разряду ученых, которые доказывают, что опровергнутое однажды не есть опровергнутое навсегда. Он находит золото там, где, следуя законам логики, его быть не может. И далее что-то о несовершенстве научной логики и узости нашего научного мышления.

Когда одураченные коллеги приходили в себя и напоминали Морташову его собственные слова о несостоятельности идеи, его блестящие доказательства этой несостоятельности, он начинал стеснительно помаргивать глазами, на щеках появлялся стыдливый румянец, он нервно потирал руки. Это был тоже фокус, редкий по своему исполнению. Куда подевались дерзость, напор? Перед вами стоял застенчивый, смущенный человек.

Морташов обожал латынь. И слова, оправдывающие его действия, он тоже произносил по латыни: «Sine dubitus non est scientia». Что в переводе значило: «Без сомнения нет науки».

Почему я вдруг заговорил об этом? Какая связь между самоутверждением в науке и сферой интимных отношений?

Все, о чем я расскажу дальше, это не более чем гипотеза, мое личное предположение. Я не рискну об этом сказать вслух. И я рад, что мысли такого рода пришли мне в голову чуть позже, когда уже все было позади. В моих мыслях, в моих поступках достаточно нелогичного. Разве не парадоксально, что разрыв, который был неминуем, который раскрепощал меня, возвращал к самому себе и грезился мне как желанный итог, обрел иное значение, стоило в этой ситуации уже после случившегося, после зафиксированного документом развода появиться Морташову. Я не сомневался, что одиночество моей бывшей жены будет недолгим. И сам факт ее будущей личной жизни меня мало интересовал. Мне казалось, что я очень скоро привыкну к своему новому положению. Три года семейной жизни — солидный аванс для воспоминаний. Я распоряжусь им разумно — стану мудрым и осторожным. Я чувствовал даже некоторое превосходство перед своими коллегами, кое-кто из них был женат по второму разу, говорил о семейных делах без особой радости. Им нравилось свидетельствовать своим состоянием некую изнуренность, замученность. Они взывали к сочувствию и принимали это сочувствие легко, особенно, если оно исходило от незамужних женщин. В тех первых несчастливых браках от большинства из них ушли жены, и поспешностью вторичной женитьбы они старались как можно скорее залечить свое истерзанное мужское достоинство. И в женском сочувствии, на которое они так вызывающе напрашивались, тоже были своя корысть, скрытое подтверждение своей полноценности, утверждение своего мужского совершенства.