Олег Попцов - Без музыки

В его рассуждениях я чувствовал неотразимую правоту. Он прав, твердил я себе, прав. Когда в мой дом наведывались гости, они конечно же шли не ко мне, они шли глазеть на мою жену. И жена с удовольствием выставляла себя, одевалась в такие дни вызывающе. Когда же я пытался сделать ей замечание, на меня изливалось ласковое нарекание, мне давали понять, что я невежда. И все ненормальности, вывихи в одежде на самом деле — само совершенство, модный изыск. Женское тело оголялось с каким-то страстным откровением.

Она сортировала моих друзей по тем же самым законам стоимости. Просто друзья не догадывались об этом. И еще неизвестно, кто был в большем выигрыше. Однажды Морташов как бы между прочим, переполненный сочувствием ко мне, обронил фразу. Он стоял у окна, поглаживал рукой запотевшее стекло. Я не мог видеть его лица.

— Вещи, вещи, — сказал он задумчиво. — И все не просто так — дефицит. В этом мире ничего просто так не делается. Ничего.

Я не стал его расспрашивать, что он имеет в виду, но с того дня мои сомнения и подозрения обрели новые краски. А потом эти телефонные звонки, этот вкрадчивый голос, эти намеки на ее похождения.

Теперь, когда меня ничто не связывает ни с моей первой женой, ни с Морташовым, я готов утверждать, я почти уверен: за этими телефонными звонками стоял он. Как я не догадался об этом раньше? Его метод, его модель. Опровергнуть, разрушить, лишиться конкурентов, а затем заняться опровергнутым. Намыть золото там, откуда все ушли. С той поры мне не давала покоя эта моя догадка.

Я, старавшийся забыть Морташова, избегавший даже малейшей возможности встречи с ним, стал вдруг интересоваться его карьерой, выяснять для себя, где и когда наши профессиональные интересы могут пересечься, и тогда встреча будет лишена ощущения заданности, произойдет как бы невзначай.

Я уже давно пребывал в ином качестве: работал в учебном институте, преподавал. Мои мытарства в конце концов завершились благополучно — меня пригласил к себе на кафедру академик Кедрин.

Кедрин — заметная величина в науке — был одним из основоположников нового экологического направления при разработке комплексных программ освоения и экономического развития различных районов страны.

Когда-то очень давно мы с Морташовым консультировались у Кедрина по одной из своих первых работ. Академик меня запомнил! Я был польщен. Как правило, запоминали Морташова. Так и говорилось обычно: «Да-да, припоминаем, кто-то был с ним. Ах это вы?! Оч-чень приятно».

Конечно, нынешний Кедрин, угомонившийся, постаревший, отошедший от крупномасштабных дел (был он и министром, и директорствовал несчетно), — это другой Кедрин. И все-таки… Кедрина знали, чтили и, в силу привычки, побаивались. И на вопрос: где я теперь работаю? — отвечать было приятно. У академика Кедрина.

Так случилось, что на одном международном симпозиуме, посвященном экологическим проблемам, был поставлен доклад нашей кафедры «Устройство и размещение лесов как определяющий фактор создания устойчивых экологических структур». Делать доклад должен был академик Кедрин. Чувствуя себя не очень здоровым, Кедрин просил меня сопровождать его. Доклад требовал доработки, сокращений, и Кедрин хотел, чтобы этим занялся я.

Я пробовал отговорить академика. И без того достаточно разговоров, что он выделяет меня, что прочит мне доцентское место. Последние год-два, куда бы академик ни поехал, я неизменно сопровождаю его. А моя будущая диссертация — очевидная разработка невоплощенных и незаконченных кедринских идей. Я был многословен в своих доводах, говорил об этических издержках, однако говорил как-то вынужденно. Мне не хотелось, чтобы Кедрин согласился со мной. Я рассчитывал и где-то внутренне настроился на эту поездку. Академик к моим сомнениям отнесся по-кедрински. Он хорошо понимал, что предстоящий конгресс мало что добавит к нашим разработкам. В теоретическом отношении мы ушли намного вперед, нас тормозила, отбрасывала назад практика. Ехать, чтобы еще раз убедиться, как наши собственные идеи лесоустройства воплощаются в Скандинавии или Канаде, удовольствие не из приятных.

— Ничего, — успокаивал меня Кедрин, — когда-то же положение изменится. — Затем прикрывал глаза и, облагораживая улыбкой досадный вздох, цитировал: — «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе».

Мне было стыдно перед Кедриным за свою неискренность. Я продолжал о чем-то говорить, от чего-то предостерегать. Я наговаривал на себя впрок, чтобы когда-нибудь произнести в свою защиту сакраментальную фразу: «Я предупреждал». Непозволительная наивность считать, что подобная фраза способна обелить тебя в глазах людей, упорно желающих считать иначе.

Я творил свою неискренность по инерции, но я ее творил. Я подталкивал неизвестных мне оппонентов к бесспорному выводу: вся ответственность за его неравнодушие ко мне, за его привязанность и завышенная оценка моего научного дарования — все, все должно быть адресовано Кедрину. Сам же я — не более чем жертва старческой любви. Отчасти это и было так. Но только отчасти.

Бог с ними, с научными дивидендами, которые мы будем иметь или которые окажутся слишком незначительными. Не наука и не деловой практицизм делали мою поездку осмысленной. Я искал встречи с Морташовым. Я был уверен, что он окажется на конгрессе и нашу встречу можно будет истолковать случайной.

Он не удивился, заметив меня в холле гостиницы. Сжал обе руки и вознес их приветственно. «Это ж надо! — подумал я. — Редкая способность изображать несуществующую радость».

— Ты знаешь, — сказал он, — сон в руку. Ты мне сегодня приснился.

Так можно сказать, увидев соседа, с которым расстался накануне. Мы не встречались около десяти лет. Он изменился. Раздобрел, пропала впалость щек, залысины стали мощнее. И сразу что-то знакомое ушло из лица. Сосредоточенность, что ли. На щеках не было той молодой румяности, появились морщины. Лицо выглядело малоподвижным и сытым. Седины прибавилось заметно. От каких забот? По годам вроде рано. Достаточно за сорок, но до пятидесяти-то еще далеко.

Мне хотелось одернуть себя. Напрасно я так. Нельзя же собственную неприязнь изливать столь откровенно. Подумаешь, десять лет. Не кто-нибудь, я сам говорил: «Куда бабы смотрят? Ты же красивый мужик, Морташов». Это не было лестью, игрой в поддавки.

Мне всегда казалось, что в нем много мужского. Удлиненное лицо, нос без изъянов, прямой волевой нос, с заметной курчавинкой волос, сильный подбородок и такие же сильные костистые зубы. Губы чуть припухлые, даже не сами губы, а надгубье, как у боксера, зажавшего во рту капу. Еще и глаза, небольшие, но пронзительно серые до голубизны, убранные пушистыми немужскими ресницами.