Олег Попцов - Без музыки

— Изволь, — говорю я. И так же, как это только что сделал Морташов, но уже с ударением на слове бывший, чуть наклонившись в сторону академика, говорю отчетливо и достаточно громко:

— Павел Андреевич, разрешите вам представить моего бывшего друга Николая Егоровича Морташова, экономиста-географа.

Пальцы Морташова стискивают мой локоть до боли, но я уже лечу по наклонной, не могу остановиться, чувствую, недосказал что-то очень важное. Смотрю на академика, вижу, как он протягивает Морташову руку, и в этот момент, подчиняясь странному желанию остановить эту руку, возможно, даже ударить по ней, как груз, как тяжесть роняю на нее слова:

— Очень способный товарищ. Среди прочих заслуг имеет одну, немаловажную. Увел у меня жену.

После чего начинаю кашлять и давиться смехом. Рука академика вздрагивает, И рука Морташова застывает на полпути.

Кедрин морщится, мой выверт ему неприятен. Я выбрал не лучшее место для выяснения отношений. Но думать и рассуждать на этот счет поздно, все недозволенное уже сказано.

Мы привлекли внимание. За нами наблюдают с интересом.

Зачем я это сделал? Подчиняясь какой прихоти? Винить в том чувства, взорвавшиеся десять лет спустя, вряд ли можно. Замешательство было минутным. Он лишь полуобернулся в мою сторону, он никак не хотел отпустить моего локтя, и я, невольно подчиняясь этой силе, сделал шаг вперед, и тогда Морташов отечески обнял меня, ободряюще встряхнул, явно предназначая этот жест только мне:

— Шутник. Сколько его помню, все такой же: актерствует, озорует. В нашу бытность это называлось экспромты Строкова. У него еще есть сюжет про воздушный шар. Не слышали? Редкое исполнение. И что удивительно — никогда не подумаешь, что рассказанное — вымысел. Мастер!

Ловко он завернул меня в куль и спустил в канализацию. И рожа самодовольная, раззадоривает даже: «Ну скажи еще что-нибудь, начни возмущаться, оправдываться, назови сказанное мною бредомутью. И про воздушный шар, и про экспромты, и про актерство. А я на тебя посмотрю. Нет, не на тебя, на академика. Пусть наставник посмотрит, как его забалдевший ученик лыка не вяжет». И, уже обращаясь к академику, с нотками восторженной лести в голосе:

— Ваш доклад — чрезвычайное событие на конгрессе.

После таких слов и руку протянуть можно. Беспроигрышные слова. Чувствую спиной — задвигался, заерзал академик, закашлял в породистую бороду. Вот она, ранимая человеческая суть. Потом ведь прохвостом назовет. Еще и выговорит: «Где вы только подобных друзей находите?» А может, и не выговорит. Незнакомый человек, и вдруг такие слова: «чрезвычайное событие!». Никто не просил, не наставлял. А так вот, от души, бесхитростно — простота подвела: вы гении! Шеф тоже лицедей со стажем. Качнул головой на манер поклона, дескать, сочтите как угодно: благодарность, знак внимания. И все это как бы между прочим, не переставая пережевывать, причмокивать, отхлебывать. В этом тоже свой стиль — лесть не замечена либо не сочтена лестью, потому и молчание. Зачем говорить? Ответное молчание — непревзойденный собеседник.

Хочу освободиться от его прилипчивых рук, но Морташов не намерен меня отпускать. Я ему нужен как свидетельство неслучайности его присутствия за этим столом. И обнявшая меня рука зримо удваивает нас, дает ему право говорить как бы от своего и моего имени. И не только говорить. Я — необуздан, склонен к непродуманным поступкам. А он — мой друг, он гарант, если надо — он уведет меня, уладит любое недоразумение.

Я плохо различаю слова Морташова, он повернулся к академику. Мне надо наклоняться, чтобы слышать их разговор. Но я не могу наклониться. Мне это просто противопоказано. Плывет перед глазами стол, стираются очертания лиц — череда розовых пятен. Меняются местами и плывут мимо на уровне моих глаз.

— Пойдем, — говорю я, уставившись в розовое пятно прямо перед собой. — Нам надо поговорить.

— Мы уже говорим, — отвечает мне пятно.

— Не о том, не здесь, — бормочу я. Возможно, это совсем не то пятно, которое мне нужно.

Я просыпаюсь от сильного толчка. Не могу понять, где я. Мне холодно. Закрываю глаза и ежусь, становлюсь меньше, проваливаюсь в собственную одежду. Но холод неотступно преследует меня. Сквозь разлипшиеся ресницы вижу часть дома, освещенные окна, серебристые волны гардин.

— Приехали, — доносится до меня голос Морташова. — Ты проснулся?

Видимо, этот вопрос касается меня.

— Нет, — говорю я и закрываю глаза.

— Очень хорошо, — отвечает Морташов, — тогда будем считать, что все происходящее — сон.

В его голосе я улавливаю зловещие нотки. Мне это не нравится.

— А собственно, в чем дело?

Морташов не слышит моего вопроса. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь с той стороны, где сижу я:

— Вылезай.

Только сейчас замечаю, что в машине опущено стекло. И тотчас озноб, донимавший меня, начинает трясти тело так сильно, что я прихватываю подбородок рукой: звук стучащих зубов нестерпим. Да и человек, стоящий с дрожащими губами напротив другого человека, вряд ли выглядит мужественным.

Высовываюсь из машины. Тон Морташова не предвещает ничего хорошего. Окажись перед моими глазами пустырь, я бы заподозрил неладное.

— Улица хоть и тихая, но освещена, — это я уже сказал вслух, вытягивая из машины свое непослушное тело.

Морташов смотрит, как я это делаю, морщится, его раздражает моя медлительность. А я не тороплюсь, я прихожу в себя, понимаю, что сейчас мы остались вдвоем и мне очень понадобится трезвость разума. Морташов ждет момента, когда я отделюсь наконец от машины, проверяет, плотно ли закрыта задняя дверь, кивает водителю. Даже здесь, на тихой ночной улице, он не в силах удержаться. Он должен подчеркнуть разницу нашего положения. Я, нахохлившийся и замерзший, с непроспавшимся, мятым лицом, и он, вальяжный, уверенный в себе, по указанию которого эта вот черная «Волга» с вкрадчивым шелестом шин доставила нас сюда и опять же по велению которого она умчится в темноту ночи, посеребренную отсветом неона.

— Ну вот, — вздох, вырвавшийся из его груди, выдает облегчение. Он тоже вымотан оставшимся позади днем и, как утомившийся конь, разрешил снять с себя сбрую, так натрудившую тело, плечи, всю его плоть. Ему непросто дался этот день и этот банкет. Он высоко ценил себя, и ему хотелось, чтобы я видел — он не кичится своим превосходством, своей победой надо мной. Он уверен, я и сам выберу нужный тон разговора, ни на минуту не забывая, что в этом диалоге роли уже распределены прошедшим днем. Моя — роль побежденного, его — роль победителя.

— Пройдемся, — говорит он.

Я ничего не отвечаю. Засовываю глубоко руки в карманы. Трусь затылком о поднятый воротник плаща, мне от этого теплее. Делаю несколько шагов, считаю, что этого достаточно, чтобы подтвердить мое согласие — как видишь, уже иду.