Олег Попцов - Без музыки

— И инициатором этого обсуждения был ты? — Эта фраза неожиданно вырвалась у меня. Возможно, в ответ на плохо скрытую иронию Морташова, — как желание проверить: ведь когда-то я его знал и понимал даже.

— Угадал. Я слежу за твоими работами. При случае могу сделать беглый анализ.

Взять бы сейчас и схулиганить: «А я за твоими — нет». Не поверит.

— Спасибо. Странный у нас разговор. Десять фраз еще не сказали, а я уже дважды тебя поблагодарил. Как видишь, по-прежнему комплексую. Никак не разучусь чувствовать себя должником.

Он насторожился. Ему не понравилось слово «должник».

— Итак, вопрос: где я сейчас? Ответ: Всесоюзный институт планирования природных ресурсов. С прошлого года утвержден заместителем директора. Я расширил твой кругозор?

— Да, необыкновенно.

— Ну вот и хорошо. Хоть какая-то польза от разговора.

— От внезапной, непреднамеренной встречи, — уточняю я.

И опять судорожная гримаса пробежала по лицу: от губ по скулам, куда-то вверх. Морщины на лбу мимолетно появились и разгладились сейчас же.

— В самом деле, — бормочет он. Ему тоже хочется думать, что он знает и понимает меня. И это уточнение Морташов истолковывает благожелательно и выгодно для себя. Мои размышления правомерны лишь в одном случае, если Морташов действительно думает так, как это следует из моего убеждения, что я знаю Морташова. А если Морташов думает иначе? Я не застрахован от ошибки. Все-таки десять лет.

Хорошо рассчитанный финал не получился. И первый, и второй, и третий день потонули в суете. Академик настаивал на моем участии в работе двух комиссий. Еще в одной он попросил его подменить. В этом городе Кедрина избирали почетным членом республиканской академии. Он был горд и занят этим событием намного больше, чем конгрессом. Корыстные цели академика и его подчиненного не совпадали. Расклад был не в мою пользу.

Конгресс подходил к концу, я нервничал. Замечая Морташова в зале, я всякий раз чувствовал его вопрошающий взгляд. Единожды объяснив невозможность встречи, я не считал удобным на следующий день повторять то же самое.

Каждое утро у дверей лифта Морташов приветствовал меня, подчеркнуто интересовался только событиями, происходящими на конгрессе, и я, уступая его любопытству, всякий раз оказывался втянутым в совершенно ненужный нам обоим разговор. Я понимал, что нескончаемый перечень институтов, фамилий коллег, с работами которых Морташову пришлось ознакомиться, все это имеет строго нацеленный смысл — дать мне понять, что время, отведенное для нашего главного разговора, не состоявшегося по моей вине, было единственным, когда этот разговор мог состояться. А в остальном он не волен. Его время ему не принадлежит. И мне придется достаточно его упрашивать выкроить час, а может быть, и того меньше из его перенасыщенного делом и заботами о деле дня. Уже в какой раз мы меняемся местами, я упустил инициативу. Морташов почувствовал, что разговор мне крайне необходим, а значит, он, Морташов, может расслабиться, поиграть на моих нервах, может капризничать, обижаться, говорить о моей душевной глухоте, о том, что протянутая им рука примирения так и повисла в воздухе. А еще он скажет моей бывшей жене, что она оказалась права и он был законченным бараном, когда пытался предотвратить наш разрыв, он был идеалистом. Моя жестокость упрятана, скрыта от посторонних глаз, теперь он разглядел ее. Он прав, мне придется его упрашивать. На завтра назначено закрытие конгресса. Следовательно, выбора нет — сегодня или никогда.

— Хорошо бы, — соглашается Морташов, — но посмотри сам. — Он извлекает записную книжку, начинает листать страницы, предлагает мне убедиться, как буквально по минутам расписан его день. — Стоп, — говорит Морташов. Он морщит лоб, я должен видеть, как он старается, как совершает насилие над собой. — Хоть разорвись, — бормочет он. — В восемнадцать прием. На приеме устроимся рядом. И там что-нибудь придумаем.

Я не так часто бываю на приемах, чтобы знать точно: можно или нельзя там что-то придумать. За час до приема торчу в холле, боюсь пропустить Морташова. Устроимся рядом. Хотел бы я знать, как это будет выглядеть на самом деле?

Поднимаюсь одним из последних в зал приема. Или просмотрел Морташова, или он не приехал, обманул.

В нервной немыслимой тесноте выпиваю положенную рюмку водки, слышу разговор незнакомых мне людей, вижу академика, который делает мне знаки рукой, указывает на место рядом с собой. Академик где-то на самом виду. Его здесь хорошо знают. То и дело кто-то перегибается через стол и пожимает руку академику. Мне не хочется протискиваться туда, под свет люстр, телевизионных юпитеров, но академик настойчив, привстает на цыпочки, выкрикивает мою фамилию. Все оборачиваются. Тут уж ничего не поделаешь — надо идти. Теперь и я в центре внимания. Меня тоже узнают, хвалят наш доклад. Пыль славы с плеч академика летит и на меня. Академик предлагает тост за планету Земля. Все ему аплодируют. В этот момент слышу за спиной голос Морташова.

— А говоришь, не избавился от комплексов. Куда подевался застенчивый, нелюдимый? С ног сбился, все столы обошел. А он, оказывается, за столом президиума. — Я чувствую его руки на своих плечах. — Нехорошо забывать друзей. — Слово «друзья» он выделяет, произносит его громче других. Слово сказано, оно к чему-то обязывает. Меня обернуться к нему, его — подтвердить искренность сказанного. Он так и делает, полуобнимает меня. Теперь очередь за мной. Академик стоит рядом. За все надо платить. Если я не намерен упустить моего с Морташовым разговора, значит, я должен его представить академику.

Там в зале, за другими столами, Морташова знают, там он свой. Здесь Морташов рассчитывает на меня.

— Ну же, — толкает он меня в бок. — Познакомь меня со своим шефом.

Видимо, я здорово устал за эти дни. Слышу свой голос, двигаюсь, смеюсь, но нет ощущения целого. Какая-то часть действий, ощущений вне моего контроля, вне моей воли. Не все действие, а лишь часть его. Пять шагов, как надо, а два — за пределами желания делать эти шаги. Десять слов управляемы разумом, а еще пять так просто, без связи с десятью предыдущими. Улыбка необходима. Улыбаюсь, чувствую свое лицо, а смеха не чувствую. Смех — продолжение улыбки. Смех слышу, знаю точно — смеюсь я, а вот зачем смеюсь? Остановиться, прекратить смех не в силах. Смеюсь. А может быть, я пьян? И лица людей, стоящих напротив меня и рядом со мной, мне помнятся смутно. Какие-то люди, какие-то лица.

— Ну же, ну-у. — Морташов настырен.

Он зря так упорствует. Да и какое он право имеет упорствовать? Его понукание достигает моего сознания. Что-то там срабатывает вопреки тому, что должно сработать. Возбуждается не та группа нервных клеток. Меня охватывает состояние озорства. Но это уже другое ощущение. Мне нравится быть слегка пьяным.