Олег Попцов - Без музыки

— Привет, диспетчер!

— Да здравствует советский спорт!

Однажды она мне сказала, что у нее такое впечатление, что каждая наша встреча последняя. И что она идет на эту встречу и готовится к ней как к последней. На меня подействовали ее слова. Я не выдержал и признался ей в том, что я не спортсмен, а ученый, что работаю в институте, что преподаю. Она лежала, не шелохнувшись. Я слышал ее дыхание.

— Скажи, — спросила она, — ты всегда делаешь только то, что хочешь?

Я пожал плечами:

— В общем, да.

— А не в общем?

— Я же сказал — да…

— Мое признание будет менее сенсационным, — сказала она. Я почувствовал, что между ее и моим телом образовалась холодная пустота, она отодвинулась от меня. — Я не диспетчер и не экономист по перевозкам. Я шеф-повар. Ты как-то сказал, что от меня сдобно пахнет. Это я специально мажусь ароматическим маслом, чтобы отбить запах кухни. Что тебе еще сказать? Кто отец Егора? Какая разница. Случайный человек. Просто я решила оставить ребенка. Только не говори мне, что ты этого не хотел знать.

Она заплакала, и я стал успокаивать ее. Я гладил ее волосы и чувствовал, что невольно задеваю мокрые щеки, и всякий раз вздрагивал от нечаянного прикосновения к этим мокрым щекам. Я предложил ей поменяться нашими потешными тайнами.

— Ну какая разница. Спортсмен или не спортсмен, экономист по перевозкам или шеф-повар. Одного не пойму, — бодрился я, — почему ты всегда приносишь какие-то полуфабрикаты и никогда ничего не приготовишь сама.

— Это я специально. — Она всхлипнула, но улыбка сквозь слезы все равно чувствовалась. — Чтоб осточертело, чтоб ты попросил: приготовь что-нибудь.

Я понимал — надо как-то завершить, заговорить этот разговор. Все получилось так неожиданно. И дело не в том, что меня тяготил непреднамеренный вымысел, которому я лишь подыгрывал. Мое признание было ответом на нечто иное. Наше общение уже не умещалось в рамки придуманной легенды. Оно требовало какого-то следующего шага. Всю положенную площадь вокруг себя мы уже вытоптали, исходили. И я сделал такой шаг. Я давал ей возможность увидеть меня в ином качестве, переосмыслить наши отношения, ориентируясь на это иное мое качество. Я почему-то был уверен, что переосмысливать и переоценивать надлежит именно ей, а не мне.

Чего я ожидал от своего признания? Ответной радости? Вряд ли. Скорее всего, радость испугала бы меня. Я не нахожу точного ответа, но в одном я убежден: мое признание лишь отчасти было случайностью. Случайным был только день, когда это признание свершилось.

Она приподнялась на локте и сверху вниз посмотрела на меня. Было темно, но я чувствовал, ей хочется увидеть мое лицо, и пальцы ее руки коснулись сначала моего лица, затем моих глаз, моего рта. Она на ощупь желала угадать выражение моего лица. Я попробовал заставить ее лечь, она воспротивилась.

— Пусти! — сказала она зло. — Я догадывалась, что здесь что-то не так. Я сама занимаюсь спортом. В твоих рассказах было много сомнительности.

— Отчего же ты не остановила меня?

— Зачем? Ты приходил — это главное. Теперь я понимаю, почему ты не торопился знакомить меня со своими друзьями. Подумаешь, разоблачение — ученый! Нищий оказался принцем. Это когда наоборот — страшно. А нищим ты посчитал меня. Стыдился, боялся показать своим друзьям. Я тебе нужна для домашних услад.

— Замолчи, ты говоришь глупости! — Я оттолкнул ее руку.

— Я говорю правду. И ты хорошо это знаешь. И разоткровенничался ты сегодня не случайно. Это я виновата, про Егора сболтнула.

Я прижался спиной к похолодевшей постели, закрыл глаза, что угодно, только бы не говорить. Но говорить надо.

— При чем здесь Егор, — бормочу я.

Она встала на колени. Ее силуэт отчетливо выделялся на фоне освещенного улицей окна. Она закинула руки за голову, ее тело выгнулось — все обрело очертания точные: грудь, прогиб спины, литая сглаженность бедер. Еще молодая, не нарушенная годами стройность была так выразительна, что я не удержался и потянулся руками к этому совершенному в своем, очертании телу. Она отодвинулась от меня еще дальше:

— Не надо. Не сейчас. Я хочу тебе еще кое-что сказать. Два дня назад, ты помнишь конечно, я пожаловалась, что мне трудно с Егором. Ты не придал моим словам значения. Ты даже не спросил — почему. Вот именно — почему мне трудно. И тогда я решила тебе объяснить. Я стала рассказывать, что сын не слушается меня, что я не умею и не решаюсь его наказывать, что мать, ты же видел, какая у меня мать, никак не сладит с ним. Еще не дослушав меня, ты уже засмеялся. Мужчины должны быть непослушными, сказал ты, посчитав, наверное, что этими словами успокоил меня. Мы заговорили о другом. — Таня подняла простыню до уровня плеч и закуталась в нее. — Два дня назад и вот сегодня своим признанием ты дал мне понять, что я не должна на тебя рассчитывать. Спасибо, я поняла.

Я всегда был уверен в своей порядочности. Для таких впечатлительных людей, как я, это очень важно. На что она может рассчитывать, имея в виду меня? Есть максимум, есть минимум. Любая крайность — крайность, я выбрал середину. Нет прошлого, и будущего тоже нет. Остается настоящее. Что ее не устраивает в настоящем?

Я лежал молча, по-прежнему закрыв глаза. Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Я чувствовал пустоту, которая сжималась внутри меня, и сам я будто проваливался в эту сжимающуюся пустоту. Да и что я мог сказать? Броситься разуверять ее, взахлеб повторять слова, что она все придумала, всему виной ее мнительность? Егор здесь ни при чем. И наши обязанности в обществе ни при чем. Ничто не изменилось, и нечему изменяться. Нечему! Я мог бы выпалить эти слова, взбудоражить ими ее и себя. Но я молчал. Молчание было большей правдой, чем сами слова. Ничего сверхнеожиданного не произошло. Нам надо привыкнуть к своему новому состоянию. Только и всего — привыкнуть. Хочу сказать ей об этом, но не произносятся, не выговариваются слова. Есть формула, и она у меня в голове, и незачем оглашать ее вслух.

Разрушилось постоянство временного. Это конец.

Мы еще встречались по инерции. Я — из желания доказать ее неправоту, она — уступая мне, страшась одиночества, безликости тех других встреч с мужчинами, которые могут быть и будут наверное.

Задавал ли я себе вопрос, зачем мне эта связь? Легче всего сослаться на обстоятельства. Мне нужно было какое-то постоянство отношений с женщиной, которая не будет со мной открывать для себя мира этих отношений. Которая знает, догадывается, по крайней мере, чего ждет мужчина от этих отношений. У нас было достаточно тем для разговоров. Я частенько забывал о назначенной мне роли, и тогда она слушала меня с интересом, да и сама она была живым собеседником. Торговая школа, затем пищевой институт. Это уже кое-что. Она не умела говорить о высоких материях, однако настрадалась в жизни и была мудра этим страданием. Я же жил разумом. Я понимал, что мой выбор должен быть выбором разума и, как всякое логическое построение, он, этот выбор, исключал случайность.