Олег Попцов - Без музыки

— Плюс вычет за питание, плюс вычет за спецодежду, плюс вычет за жилье. Итого на руки — четыре рубля двенадцать копеек.

— Товарищи строители, стройте надежно, быстро, экономно. Шире внедряйте передовые методы труда, используйте новые строительные материалы.

Я не стал обращать внимание на эти реплики. Они предназначались Ирчанову. От меня ждали других слов.

— Надо проверить состояние фундамента, расчеты, — сказал я. — Нулевой цикл закладывался в прошлом году.

«Обстоятельства крайне задерживают меня, — писал я в своей телеграмме. — Попробуй перенести регистрацию число на двадцатое, еще лучше — на двадцать пятое».

Я понимал, что крайность обстоятельств придется объяснить подробней, и поэтому вслед за телеграммой, так же спешно, сочинил письмо и отправил его.

Мы — рабы собственного тщеславия. Двадцать шесть шабашников, они разнились по натуре, и мотивы, побуждающие действовать всякого из них, при всей своей схожести достаточно разнились. Им еще предстояло испытание — скрупулезный финансовый отчет в кругу семьи по поводу своего двухмесячного отсутствия. И они заранее страдали, взвинчивались, выискивали причины и оправдания. Мне было жаль их. Скаредность иссушила их души. Все учел, все подсчитал. Сгруппировался, нацелился, уже и катапультировался в сторону достатка. Летел и ждал, когда опустится среди райских кущ. И поди ж ты, промахнулся. То ли координаты спутал, то ли планету подменили — пустыня.

Мне проще, я — свободный человек. Я уезжал не ради денег. Последнюю фразу я повторял неоднократно. Сама фраза была похожа на заклинание, в которое я в конце концов поверил. Ребров, подвернувшийся со своей идеей, не нарушил моих планов, бригада ли, экспедиция, или просто отъезд, похожий на бегство, но я уже решил для себя: ехать надо и ехать незамедлительно. Там, в отдалении, и проще и легче зализывать раны. Там, в отдалении, не надо каждый день объяснять свое состояние, когда даже случайное отступление от привычных встреч замечается и требует пояснений. Там, в отдалении, не надо страдать предчувствием разлада, когда всем своим поведением ты подстраиваешься под событие, которое тебя ждет, а значит, твое поведение утрачивает естественность. И ты уже заранее тяготишься словами, которые будут непременно сказаны. И плохо скрытое раздражение проявится явственнее: «Ты был другим. Куда, куда все подевалось?»

Я один из двадцати шести. Мне кажется, что я отличаюсь от них. Но тогда правомерен вопрос: почему я остался, а не уехал? Если не деньги, то что меня задерживало здесь? Этих людей, исключая Реброва, я никогда не знал раньше. Наши профессиональные интересы нигде не пересекались. Обычно, даже собравшись стихийно вместе, люди старательно выискивают общих знакомых. Мы — редкое исключение. То, что оказывалось за пределами нашего дела, словно бы не существовало вообще. Скорее всего, виной тому была непривычность нашего положения. И хотя все мы участвовали в этой затее, согласуясь с принципом абсолютной добровольности, каждый старался показать, что он здесь человек временный, вроде как маленький личный эксперимент, каприз, чудачество. Все сказанное касалось прежде всего новичков. Ветераны держались иначе. Они присматривались, к нам, просеивали породу. Нас сортировали, классифицировали. Мы просто об этом не догадывались.

Я мог сослаться на чрезвычайные обстоятельства и уехать. Я не уехал. Пока не уехал.

Решение было принято. Новички сочли мой поступок предательством. Старожилы не высказали ни одобрения, ни осуждения. Мой поступок их не интересовал. Когда я спросил Измайлова, как он относится к моему решению, тот пожал плечами:

— Здесь каждый отвечает за себя.

Ничего нет постыдного в заработанных своим трудом деньгах, однако я не уставал повторять: я остался не ради денег. Ложь во благо или несложившийся, несформулированный, правдивый ответ? Факт протеста, которому я еще не нашел объяснения?

А если на ситуацию посмотреть иначе? Я остаюсь во имя того, чтобы заставить стариков по справедливости расплатиться с новичками. Мой порыв благороден и оправдан. Жаль только, что и те и другие живут в неведении и истолковывают мой поступок с неизменных позиций себялюбия. Защищая новичков, я защищаю и себя тоже. Подобное признание необходимо, ибо бескорыстие всегда сомнительно. В него попросту никто не верит. Однако новички уезжают, а я остаюсь. Вывод лежит на поверхности: я остаюсь с теми, чьи интересы мне ближе. Еще есть интересы хозяйства. Я напрасно ничего не говорю об интересах хозяйства. Даже адресуясь к самому себе, приятно прослыть государственным человеком. Я единственный, кто хоть что-то понимает в грунтах. Если я уеду, никто не докажет, что всему построенному не уготована судьба рухнувшей стены. Кажется, я нащупал точку опоры. Поставлен под вопрос заработок всей бригады. Невозможно говорить о размерах слагаемого, если под вопрос поставлено существование суммы. С собой все ясно. Себя я обманул. Я остаюсь не ради денег.

Вымысел, которым я снабдил свое письмо, утешал слабо. В этой каждодневной гонке, когда на письма оставались лишь редкие ночные часы и разум, мой был изнурен, я не мог поручиться за безупречность своих фантазий. Я сожалел, что не имел черновиков своих писем, по которым мог бы доказательно убедиться в логичности и последовательности своих рассуждений.

Когда я спохватился, в Москву уже было отправлено четыре письма. И мне оставалось лишь надеяться, что детали, описанные мною, не настолько значительны, чтобы Вера сосредоточилась на них и стала скрупулезно сравнивать, задаваясь вопросом: все ли написанное в моих письмах правда или она имеет дело с удачно построенным под правду вымыслом? Мое последнее письмо, объясняющее обстоятельства, которые не позволили мне в первых числах сентября оказаться в Москве, не могло быть просто очередным письмом, настойчиво поддерживающим тон предыдущих писем.

Я осознавал, что не повторение заверений в любви способно убедить ее в чем-либо, а нечто большее. Объем, масштаб откровения, которое и придаст серьезность всем иным словам, назначенным быть прочитанными. Именно в этом письме я изложил истинные мотивы моего отъезда. Я рассчитывал на понимание. Однако полной уверенности, что я буду понят, у меня все-таки не было.

Я писал, что два месяца — достаточный срок, чтобы понять многое и передумать о многом. Любил ли я ее? Мне всегда казалось — любил. Во всяком случае, я убеждал себя в этой мысли. И всякий штрих, всякая мелочь истолковывались мною как подтверждение моих чувств. Если все так на самом деле, тогда откуда это беспокойство? Откуда это: неверие в собственные слова? Уж я-то знаю, что в них правда, а что ложь. И какие такие слова смогут убедить ее взамен тех, что писал и произносил я? Скучаю, мол; не нахожу себе места, вижу ее во сне; мысленно не расстаюсь с ней; что всеми замечена моя рассеянность и что студенты подсмеиваются надо мной, а студентки гадают, кто из них причина моей рассеянности. Возможно, эти слова были не так плохи, но они уже не исчерпывали наших отношений. У этих слов не было будущего. Без них не могло быть настоящего, но для будущего они были нежизненны. Я не рискнул бы сказать, что наши отношения зашли в тупик. Я просто был уверен, что они предназначены для большего, чем постельный шепот и ответы на телефонный вопрос: «Ты не хочешь меня увидеть?» А дальше все как по-накатанному. Уже и не томишься, и не мечешься по комнате, куда поставить цветы, куда вазу с фруктами, на какую громкость включить магнитофон? И диски не раскладываешь веером на журнальном столике. Валяешься на диване, уткнувшись в книгу. На звонок не обращаешь внимания: у нее есть ключ. Не колдуешь над кофеваркой: она знает, что где лежит. Не стараешься удивить кулинарным изыском: со вчерашнего дня остался гуляш, можно разогреть. Смотришь вопросительно, заранее угадываешь распорядок вечера: