Олег Попцов - Без музыки

— У нас же ставка на молодежь, — съязвил Матвеич.

— Я никогда не доверяю людям, лишенным элементарной творческой скромности. Тищенко, его манера держаться… Простите, Максим Семеныч, но на это стоило обратить внимание.

«Стоило, — ему не хотелось спорить с Кроповым. — Когда Тищенко уезжал, ты помалкивал. А я ведь спрашивал твое мнение. Но ты верен себе, уважаемый Глеб Кириллович. Бегал по коридору, суетился: «Потом, потом!»

Все верно, ответственный секретарь журнала — работы по горло. И улыбинские письма знал назубок, и Тищенко был тебе не в новинку, однако ж смолчал. А я тоже лопух. Тебя бы прижать. Годы, опыт как-никак, выскажись. Не прижал. Шувалов еще спросил: «Как Кропов?» Мне бы, дураку, ответить: «Никак, в кусты ушел». А я нет: «Все нормально, Кропов — «за».

Ты и был «за». Потирал руки и на дню раз по десять повторял: «Заманчиво».

Максим откинулся на спинку кресла, зажмурил глаза. А начиналось все хорошо. Красиво начиналось.

Когда еще Тищенко подвернется, а тут будто и задумано так: «Вот он я — извольте познакомиться и послать немедленно. В газете меньше полосы не пишу».

Улыбинские письма подсунул Гречушкин. «Дело кляузное, — говорит. — А Тищенко в вопросах морали — первый ас». Оба письма против одного и того же человека, председателя колхоза «Авангард» Дягилева. Первое — анонимное, второе — за подписью «Улыбин». В почерке сходства нет, по суть писем одинакова: человек при власти рядовым людям мстит…

Спустя полмесяца Тищенко вернулся. В редакции так бывает. Поехал за одним, привез другое. Ждали социального портрета, философское эссе «О чем шумит русский лес?». И вдруг: «Причуды и домыслы Федора Улыбина». Впрочем, беды большой нет. Мораль, она всегда в ходу. А мораль была превеликая.

Федор Улыбин, он же бригадир новосаченской бригады колхоза «Авангард», — фигура угрюмая и зловещая. Председатель колхоза Иван Дягилев пытается утвердить в хозяйстве новые принципы взаимоотношений между людьми. Дягилев — молодой председатель. Конфликт неминуем. Улыбин, возглавлявший колхоз в прежние времена, тяжело переживает крах своей председательской карьеры и начинает травлю молодого председателя. Вывод: письма Улыбина — заведомая ложь.

Кого же посылать? Лужин не может. Духов не справится. Остается Гречушкин. В конце концов, это его моральный долг. Они друзья с Тищенко.

Максим опять вспомнил летучку, запальчивое выступление Гречушкина: «А что, если эти самые письма стопроцентная липа? А Дягилев или, как там, Дягилев, впрочем, неважно, человек упорный, цель видит, людей вокруг себя сколотил и чешет к этой самой цели прямехонько, и ему откровенно начхать на злобствующего Улыбина и камни дорожные». Хорошо говорил Гречушкин. Только он, Максим Углов, в эти розовые речи ни вот на столечко не верит. Хватит, надоверялся. Теперь, как ни крути, расхлебывать эту историю ему придется. Редактор болен, последнее время он часто хворает. На старика стоило бы обидеться. Выслушал подробный отчет, письма улыбинские прочел, запахнулся в стеганый халат, сидит как сыч. Ни да, ни нет — думает. А потом возьми и скажи:

«Действуйте. Мне не резон вмешиваться. Еще кто-то подумает, мол, не доверяю вам, к рукам прибрал. Вы ж меня и осудите».

Ишь как повернул — «осудите»!

Углов убрал со стола лишние бумаги. Завтра Гречушкин уезжает. Нужен какой-то совет, напутствие. Проще сказать: смотрите сами. Тищенко так и поступил. Однако улыбинская история перестала быть личным делом автора. Так что не обессудьте, Диоген Анисимович, придется выслушать маленькое наставление. Так и запишем: операция «Доброе имя», план. Поставим цифру один и начнем думать.

Если верить письмам, то очерк Тищенко с первой до последней строчки — туфта. Рискованно… Тищенко слишком опытен, чтобы попасть впросак. А бюро райкома? Оно заседало после выступления журнала. Стоял вопрос об исключении Улыбина из партии. Значит, прав Тищенко. Улыбин — клеветник. Не исключили. Почему? Сам Улыбин пишет: нашлись люди. Кто они? Сидя в этом кабинете, многого не узнаешь. А может, и нет никаких людей? Мало ли иных причин: учли прошлые заслуги, чистосердечное признание. Ну а если люди все-таки есть? Как быть тогда? Времени прошло достаточно, а письма из райкома нет. Случайность или так и должно быть?

А может быть, поехать самому?

«Поехать можно, — бормочет Максим. — Только там разговором не отделаешься. Разобрался, уладил — писать придется. Вот именно, писать».

Чем больше он размышлял, взвешивал «за» и «против», тем непонятней становилось его собственное состояние. Ему хотелось, чтобы Тищенко оказался не прав. Но почему? Еще раз перечитал одно из писем. Перед глазами встает удрученное лицо главного, так нелепо оказавшегося в дураках; круглая, с внушительными залысинами голова Тищенко, просевшая между сухими плечами. Ему даже почудилось, что он слышит простуженный голос Чередова: «То есть как не подтвердилось?» И тут Максим засмеялся. Смех буквально душил его. И он не пытался остановить этого безудержного веселья, он даже почувствовал какое-то смутное облегчение.

Нина уже спала. Теща открыла дверь, сердито буркнула: «Шляешься где-то» — и ушла к себе. Максим еще долго сидел на кухне, лениво потягивая чай. Со студенческих лет осталась эта привычка пить чай вприкуску, выплеснуть красноватый навар на блюдце и, обжигая губы, отпивать его маленькими глотками. Максим еще во власти дневных переживаний. На душе у него скверно. Предстоящая поездка Гречушкина не идет из головы. Он на цыпочках пробирается в комнату, открывает стол, подхватывает ворох бумаг, лежащих сверху, уносит с собой.

— Много написано, — бормочет Максим и принимается складывать по порядку рассказы. Где-то в душе Максим уверен: рассказов соберется на целую книгу, и он, Максим Углов, будет автором этой книги. Максим прикрывает глаза, трется щекой о жестковатые листы.

Интересно, стал ли он писать лучше? Тогда он старательно убеждал себя: страх сжирает талант, надо почувствовать себя раскрепощенным, вдохновение — синоним свободы.

Да-а, свободы. Скоро полгода, как вы, Максим Семеныч, получили вольную: хочешь — на все четыре стороны шагай. Только зачем? В журнале вы человек свой, ну если не свой, так необходимый. Редактор без малого год болеет. Для вас, уважаемый Максим Семеныч, это манна небесная. Случись иначе, и Кропов, и Кузьма Матвеевич, и Лидия Анатольевна, а если откровенно посчитать, и… шестой, девятый пройдут мимо ваших дверей и не заметят. Человек привычный дома, с ним дела решать удобнее.

Так что не зарекайтесь, уважаемый Максим Семеныч, старика ругать. В обществе просвещенном — вам внимание. И не мучьте себя вопросами: отчего? почему? Раз приемлют — забота с плеч долой. И с рассказами наладилось — печатают вас… Раньше все нет да нет: «посмотрим», «подумаем», «принесите еще что-нибудь». А нынче будто в знакомый дом с другого хода зашел — печатают.