Олег Попцов - Без музыки

Дальше шло многословное описание улыбинских переживаний, рассказ о прошлых заслугах. И только в самом конце крупными в наклон буквами было приписано: «За беспокойство извините. Дело мое разбора требует. Улыбин». Максим аккуратно разложил на столе все письма — получился внушительный белый квадрат размером с газету.

— Н-да… Что верно, то верно. Дело твое, товарищ Улыбин, разбора требует.

Подобного исхода не мог предположить никто. Нахлынувшие события единым махом перечеркнули конфликты, неприятности прошлых дней.

В редакции ни о чем другом не говорили, расходились лишь в оценках. Одни утверждали, что это просто хорошо, другие кипятились, требовали объективности: лучший материал года и вообще так крупно журнал еще не выступал. Поздравляли друг друга, поздравляли автора. Каждый чувствовал себя причастным к удачному материалу и теперь с готовностью половинил, четвертовал, восьмерил общую радость: «Ай да Тищенко — гигант!»

И тут среди всеобщей восторженности, благозвучности на стол Максима легло пухлое третье, а двумя неделями позже и четвертое письмо Федора Акимовича Улыбина. В какой-то неуловимый миг житейская суета сделала поворот и закрутилась в обратном направлении. Он слышал, как Глеб Кропов, ответственный секретарь журнала, вразумлял Лужина:

— Дорогой мой, мы имели большие неприятности, имели маленькие, но кошмарных неприятностей мы не имели. Ваш Тищенко написал туфту.

Максим хотел было вмешаться в разговор, но вовремя передумал. Кропов, кажется, прав.

Максим шел по коридору редакции, по привычке заглядывал в каждую комнату. Их было не так много — одиннадцать. Сотрудники торопливо здоровались, некоторые, не обращая внимания на него, продолжали работать. Редакторы отделов добрели лицом и произносили свою коронную фразу: «Как, вы уже здесь?» — словно каждый из них прибыл в редакцию с первым трамваем. А вот он, Максим Углов, заглядывает сюда крайне редко, чему непременно следует удивиться и даже обрадоваться.

В приемной Максим обязательно застает Лужина. Лужин замечает на лице заместителя усмешку и краснеет. Максим ограничивается кивком. Он застает здесь Лужина не в первый раз — повод к размышлению. Но сейчас его голова занята другим — улыбинскими письмами, например. Эти чертовы письма делают день особенно непривлекательным.

Ровно в шестнадцать он соберет редакцию. У журнала случаются нескладности, бывают промахи, в конце концов, это и есть та самая данность, которую надлежит принимать как должное. Рассчитывать на постоянную удачу может только дурак. Однако историю с пермской командировкой неудачей в общепринятом смысле вряд ли назовешь. Не имей Тищенко такого имени, все было бы в миллион раз проще.

Максим бестолково смотрит на пунцовое и костистое лицо Лужина, берет его под руку. Зачем? Он же знает, Лужину ехать нельзя. Класс материала будет достаточно высок, но разве дело только в этом!..

Максим хорошо помнит летучку по четвертому номеру. Народ сошел с ума, даже осторожный Кропов и тот щебетал восторженно: «Материал-бомба! Улыбин станет нарицательным именем». И Максим соглашался. Он не мог не соглашаться. Ему так хотелось, чтобы все сказанное было правдой!

Где-то внутри сверлил червь сомнения, но он смолчал. Да и что скажешь, нельзя же критиковать материал лишь за то, что он слишком хорош.

— Послушайте, Лужин, а если все-таки поехать вам?

Лужин безрадостно покачал головой:

— Не могу, Максим Семенович… У меня должок за две прошлые командировки. Матвеевич до сих пор очерк в номер не ставит. Нет, говорит, активной мысли. — Лужин вздохнул, — И потом…

Максим насторожился:

— Что потом?

— Да нет, ничего. Это к делу не относится.

— Ладно, идите, я еще подумаю.

«Ишь ты, к делу не относится. Ошибаетесь, товарищ Лужин. Должок за две командировки, решается дело с квартирой. Все это причины, и причины значительные, но… — Максим ловко поддевает пальцем бумажный шарик, — но второстепенные. Н-да… Не в этом сермяжная правда. Во-первых, Лужин боготворит Тищенко. Если быть откровенным, он даже ему подражает. Недаром у него собраны все публикации Тищенко. Ореол Тищенко не позволит Лужину усомниться. Во-вторых, поездку Лужина Гречушкин воспримет как недоверие к себе лично. Логичнее всего послать Гречушкина. Они друзья с Тищенко, но друзья на равных. А это уже кое-что. Гречушкин рекомендовал Тищенко, ему и расхлебывать».

Максим нажал кнопку звонка. Заглянула Наташа.

— Приглашайте, будем начинать.

Наташа берется за ручку двери, но потом ее отпускает.

— Что же вы стоите?

— Думаю…

— Думаете? О чем?

— Вы стали другим.

— Я? — Максим осторожно потирает лоб, трогает брови. — Возможно, — говорит он наконец. — Все люди меняются.

— Я не о том.

— Тогда я теряюсь в догадках. Скажите, по крайней мере, я стал лучше или хуже?

— Вы стали обычней.

Засиделись… Он точно заметил, без десяти четыре начали, а сейчас семь. Они проговорили три часа. И все впустую. Максим не вправе их упрекать. Остался позади день с его настырной суетой, стол завален бумагами, их надо разобрать, а сил нет. Все силы потрачены на этот суматошный день. Он сидит один. Вокруг настольной лампы крутятся здоровенные мотыли, ударяются крыльями о жаркое стекло. Это единственный звук. Сейчас самое время сказать — затея провалилась. После стольких слов, сказанных в адрес Тищенко, слов хвалебных и просто хороших; после внушительной тирады главного, что значит любить журнал, где Гречушкину была отведена роль ангела-хранителя; после чтения писем и откликов, охов и ахов, выражающих только восторг, — было тяжко и неправдоподобно говорить что-то иное.

А на летучке все молчали. Даже поднаторевший в подобных историях Матвеич готов был забыть свою нелюбовь к молодому заместителю и сейчас с надеждой смотрел на Максима.

— Ну что ж, — сказал Углов. — Диоген Анисимович, давайте думать. Вам и карты в руки.

— А чего думать? — вдруг оживился Матвеич. — Пусть едет.

— Куда? — спросил сипловатый Лужин.

— Туда, — Матвеич снял очки и стал их тщательно протирать.

— Не могу понять, отчего такой переполох? Нас что, за руку кто схватил?

Кузьма Матвеич поморщился:

— Лужин, вы дурно воспитаны. Почему нас должны хватать за руку?

— Это образ, — загудел Лужин.

И так далее, и тому подобное. Скандально, пусто, никчемно. Больше других усердствовал Кропов. У него давняя нелюбовь к Гречушкину.

— Вот к чему приводит авантюризм, — сказал Глеб Кириллович, снял крышку с графина и налил в нее воды. — Некоторые товарищи, — Кропов посмотрел на Гречушкина, — тщеславны сверх меры. Они пользуются добротой несведущих людей. — Глеб Кириллович отпил воды и слово «несведущий» повторил дважды, дав тем самым понять, что несведущих людей в редакции много. Во всяком случае, Углов и все, кто пришел в редакцию позже и вместе с ним, никак в понимании Кропова не могли считаться людьми знающими и проверенными. — М-да, — сказал Кропов, — завели редакцию в тупик.