Олег Попцов - Без музыки

В час дня просит его не беспокоить.

— Белье надо выжать, — замечает теща.

— Потом, — огрызается Максим, вытаскивает из стола ворох бумаг и настраивается работать. Перечитывает написанное днями раньше, старательно правит. Снова перечитывает. «Не то, не то», — бормочет Максим, закрывает лицо руками, долго и настойчиво растирает виски. Перечеркнуть лист не так сложно, надо сочинить что-то новое, непременно лучше написанного прежде.

Неужели прошел целый месяц? Странно, он почти не вспоминает о Ларине. Кончились ночные кошмары. Неотправленные и распечатанные письма уже не мерещатся во сне. Он стал спокойнее. Кто-то даже сказал: «Наконец-то Углов перебесился». Наверное, так оно и есть. Почему же не пишется? Максим пробовал работать ночью. Садился за стол в пять, шесть утра: все было по-прежнему. Герои переползали со страницы на страницу, натужно окали, сморкались в кулак, сворачивали козьи ножки, но от этого не становились более живыми, нормальными людьми.

Дневники Ларина доконали его. Он подготовил их к печати. Еще раз пробежал глазами по диагонали и, пожалуй, как никогда отчетливо увидел: дневники написаны автором тех самых нашумевших рассказов, в которых есть что-то от раннего Чехова, от позднего Куприна. Он понимал: необходимо вмешаться в материал, придать ему иное звучание, убрать эту очевидную похожесть. Он все понимал, но этого оказалось мало. Максим будто лишился дара подбирать нужные слова, складывать их в фразы. Материал сопротивлялся. Так бывает. Детище отстаивает свои права, дарованные ему автором. Но здесь все было иначе. Он не писал этих дневников, мог с ними поступать, как хотел. Ничто не сдерживало его. Он переписывал страницы, целые главы. Ему даже казалось, что-то получается. Но стоило вчитаться в рукопись, и миф рушился. Ему становилось жарко, он вскакивал, начинал суетиться, бегал по комнате, кусал опухшие губы, вновь садился, в сотый раз подстраивался под манеру авторского письма. Все тщетно: получалось громоздко, заумно, мертво. Он с ожесточением рвал написанное и совершенно потерянный валился на прибранную постель. Месяц спустя, измотанный и истерзанный ненужным трудом, он принес дневники в редакцию.

Глеб Кириллович Кропов — ответственный секретарь журнала — полистал рукопись словно сшитыми из байковых подушечек пальцами, каждый раз слюнявил их наново, чтобы перевернуть страницу, и очень доверительным тоном сказал:

— Ну что ж, завидую вам, сколотили настоящую вещь. Не понимаю только навязчивой идеи. Зачем нужен этот Виталий Ларин? Ваша прежняя манера, стиль, — на слове «прежняя» Кропов обозначил сильное ударение.

Максим покраснел. Кропов сделал вид, что не замечает волнения собеседника, и тем же доверительным голосом добавил:

— Ваш язык… Это, право, даже неудобно, ставить другую подпись.

— Нет-нет, пусть будет Ларин. Я напишу короткое вступление.

Кропов пожал плечами:

— В конце концов, решает редактор. Я бы этого не делал. Тут есть несколько неудачных мест. Поверьте, ларинский стиль ни к чему, пусть будет один — угловский. В общем, подумайте.

Вот уже две недели он никак не решится принести дневники обратно в редакцию. Порой ему кажется: Кропов не так прост, о чем-то непременно догадывается. У них сложились корректные и осторожные отношения.

Кропов несколько раз спрашивал про дневники. Максим отвечал неопределенно, переводил разговор на другую тему. Глеб Кириллович не настаивал, хотя удивления своего не скрывал. Очень скоро о дневниках узнал редактор.

…Максим еще раз посмотрел на стопку исписанной бумаги, развернул ее таким образом, чтобы можно было сосчитать страницы.

— Семнадцать! Не густо.

Пронумеровал страницы, почувствовал в этом какую-то законченность, столкнул листки в ящик стола. Там у него первые пробы, пачки газет с кубинскими репортажами, рукописи без конца и начала. Максим принадлежал к категории людей, считавших, что все написанное их рукой пишется однажды и повторения иметь не может. Не пригодилось сейчас, пригодится позже — пусть лежит. Сочиненное таким образом было забыто и перезабыто тысячу раз. Однако культ неприкосновенности возобладал, и ненужный хлам продолжал лежать годами. Бесцельно полистал бумаги и, уже в какой раз, подумал, что все это стоит сжечь.

А еще подумал, что время взбадривания прошло и пора на жизнь посмотреть реально. Отрешиться от иллюзий раз и навсегда.

— Мы прозреваем длительно, — сказал негромко, для себя самого сказал. Однажды уже было такое желание перетряхнуть ящик и сжечь, если не все сразу, так добрую половину. Посчитал минутной слабостью, устыдился. Да и Тищенко помешал.

Он так и не понял, зачем они приходили.

Это случилось в воскресенье. Отрешенность, одиночество — все разом. И вдруг звонок, пронзительный, настойчивый. Щелкает дверной замок, мужские голоса в передней. И он, Максим Углов, идет им навстречу, на правах хозяина, так сказать, и на лице его, живущем в ином настроении, — какое-то подобие улыбки.

Сухопарый Тищенко жал руку, извинялся, все больше поглядывал на Гречушкина, ждал, когда же наконец тот объяснит Максиму цель их прихода.

Максим тоже недоумевал. Ему и подавно говорить нечего. Он отвык от гостей. Вот и получается — стоят они с Тищенко и слушают болтовню Гречушкина.

А того уже понесло, не остановишь. Он страшно рад, он ждал удобного случая, ему не терпелось, и вообще в этом есть что-то архидушевное, когда так вот запросто встречаются милые, симпатичные люди. По такому случаю, говорит Гречушкин, прищелкивая пальцем, хорошо бы… Ну, в общем, вы меня понимаете.

Максим конечно же понимает, и теща понимает, и Тищенко на редкость сообразительный гость. Зеленые перья лука топорщатся. На зеленых перьях лука — прозрачные капли воды. Огурцы порезаны дольками.

— Ну что ж, поехали!..

— Будем… За понятливых людей!

Потом болтали о делах. Гречушкин нападал на Шувалова. Максим Шувалова защищал. Вмешался Тищенко, сказал басовито, наставительно:

— А нам вот повезло: Чередов жесткий мужик, но справедливый.

И тогда Гречушкин стал суетиться, махать руками: его не так поняли. Им тоже повезло. Шувалов — редкий человек. А ему, Гречушкину, повезло вдвойне: он работал с Чередовым, знает его. А вот теперь под началом Шувалова, и тоже ничего.

Ушли они так же внезапно, как и пришли. Гречушкин вдруг заторопился, стал говорить, что им пора.

— В самом деле, — согласился Тищенко, — засиделись.

Максим гостей не удерживал. Его не покидало чувство неловкости. Уже в передней, у самых дверей, спросил: может, какой разговор есть и им надо остаться вдвоем? Тищенко покачал головой, улыбнулся виновато и грустно:

— Это все Диоген. Я говорил — не надо. А он ни в какую. Вот и получилось — как снег на голову. А каких-то особых дел нет. Заехали познакомиться.