Олег Попцов - Без музыки

Видишь, я стою на коленях перед тобой. Что-то я хотел тебе еще сказать. Ах да, тебя нет…

Нелепо мучиться угрызениями совести. На бескорыстие я отвечу бескорыстием. Я не останусь в долгу, мы сочтемся. Твои дневники будут в порядке. Там должна стоять одна подпись: Виталий Ларин. Никаких литературных записей, никаких «подготовил к публикации». Единственная подпись — Виталий Ларин.

Максим взъерошил волосы, уронил голову на руки и так лежал, привалившись щекой к колким кусочкам битого сургуча.

Отчего он никак не вспомнит лица Ларина? У него были печальные зеленые глаза. Однажды Барченко (он не любил Ларина) сказал: «У него такие глаза, будто час каждого из нас предрешен и только мы об этом не догадываемся».

«Все эти дни, недели, месяцы я боялся твоих писем. Я бредил встречей с тобой, просыпался в холодном поту. Мне казалось, я узнаю тебя из тысячи похожих как две капли воды людей. Теперь тебя нет. И ничего, кроме печальных глаз, не осталось в памяти. Что же произошло? Просто смерть? Нет-нет, нечто большее… Погиб мой друг?.. Погибших принято оплакивать. Почему я не плачу? Куда девалось мое сострадание, ноющая тоска, где все это? Или случилось что-то иное, чему я не нахожу названия?..»

Письма надо перечитать еще раз. «Писать надумаете, сделайте посвящение: Виталию Севостьяновичу Ларину». Максима словно подбросило. Он схватил тетради, прижал к груди и стал шептать слова, и речь его была похожа на всхлипы, на бормотание:

— Конец оцепенению, тоске конец. Я свободен! Я талантлив, я гениален, черт подери! Тетрадушки!.. Где же вы мотались, родимые? Беречь буду, в сафьян переплету. Где ты есть, Кирилл Садовников, великий человек?! До помрачения, до снов зеленых напьюсь! Свободен я! — выкрикнул Максим, и посуда в серванте звенела длинно и музыкально: «Сво-обо-о-ден-ден-ден!»

«Вам еще напишется, Максим Семеныч, обязательно напишется».

— Какой разговор! Мне тысячу, десять тысяч раз напишется, Васюков! Ура! Тсс — жена спит. Как мы бываем несправедливы к ближним своим! Как бываем черствы — нехорошо-о…

Он сбрасывает тапки, пол холодит босые ноги. Тсс, тишина. Спать, спать, спать.

Сегодня воскресенье. Дождя нет, но небо, как и накануне, волглое и хмурое. Максим валяется в постели, прикидывает в уме дела на день. Получается не очень складно. С утра он прочтет верстку, после обеда поработает. Напоминание о верстке возвращает его к событиям вчерашнего дня.

Вечером зашла Наташа, он разговаривал с кем-то по телефону. Наташа села на крайний стул и, как ему показалось, стала очень внимательно разглядывать его.

— Скоро неделя, как вы не спрашиваете почту.

— Исправлюсь, — попробовал отшутиться Максим.

Насмешливый тон обидел ее.

— Нет-нет, здесь что-то другое, — сказала она. Так же неслышно встала и вышла из кабинета.

«Она права, — ругнул себя Максим. — Я размяк, надо собраться».

Где-то подспудно Максим жалеет Наташу, но жалость эта неосознанная, тихая жалость.

Максим потягивается, запрокидывает голову: смерть как не хочется вставать.

На балконной решетке сидят три голубя. Посередине — голубка. Два тугогрудых сизаря лезут вон из кожи. Стоит одному из них приставным шажком придвинуться к голубке, второй немедленно срывается с места, делает круг вызова и садится между своей избранницей и соперником. Начинается голубиная дуэль. Сизари суматошно бьют крыльями, толкают друг друга в разманеженную грудь, щиплются. Голубка крутит глазками, но с места не двигается. Как-никак, а стреляются из-за нее. Наконец схватка кончается примирением. Оба ухажера вновь на своих местах. «Вот оно — коварство женщин», — бормочет Максим.

Нина примеряет уже третью комбинацию. Максим с интересом наблюдает за ней.

— Чего таращишься? Отвернись.

Максим вздыхает, отворачивается к стене. Жена собирается к подруге. Не ахти какое удовольствие, но почему бы не пригласить мужа? Он, конечно, не пойдет, но почему не спросить? А вдруг… Лада Горолевич действует ему, Максиму, на нервы. Лошадронистая, губастая. Он почти уверен, что этот, с позволения сказать, друг семьи сочиняет про него всевозможные небылицы. Стоило им подружиться, как мир перевернулся. Вечные расспросы жены: где был? С кем был? Какие-то туманные намеки. А рассуждения об откровении, без которого не может быть нормальной жизни! Конечно, Лада Горолевич — стерва. Это давно ясно всем, за исключением его жены.

— Опять к ней? — спрашивает Максим на всякий случай.

Нина старательно пудрит лоб.

— Ты же знаешь.

— Знаю, — соглашается Максим.

— Ну вот, видишь. Поверь, это интереснее, чем таскать ведрами кофе для твоих приятелей, а потом, на ночь глядя, мыть горы посуды.

— Ладно, — уступает Максим. — Делай, как знаешь.

Последнее время он так часто говорил себе: «Теперь все будет иначе», что в какой-то момент утратил реальное восприятие этого самого «иначе».

Хлопает входная дверь — жена ушла. Максим нащупывает сигареты. Вообще он с утра не курит, но сегодня выходной, можно.

— Опять врозь?! — В дверях стоит теща, на ее руках остатки мыльной пены. Вера Ниловна любит Максима и почему-то жалеет его. Зять ей нравится: конечно, внешность в мужчине не самое главное, но зять красив, а Вера Ниловна любит красивых мужчин. Будут хорошие дети. Максим непостоянен, тут дочь права. Зато добр и уступчив. И вот поди ж ты, неглуп. Зять — писатель. Ей долго в это не верилось. Недавно снова прочла его нашумевшие рассказы. Видимо, так оно и есть. Заместителем редактора назначили. Довод, конечно, так себе. Вон Сонин — тоже заместитель редактора, а ума как не было, так и не прибавилось. Однако ж достаток.

Вера Ниловна зятем довольна. Из себя видный, уважительный. Уж кто-кто, а она знает свою дочь. Нине только такой муж и нужен. А жизнь вот никак не сложится. Раньше все равно что ручной был, похорохорится для приличия, а сделает, как жена скажет. Нынче самостоятельный. И слава богу! Мужик все-таки, глава семьи. А семьи нет. Недавно Вера Ниловна спросила дочь: «Нина, мне что ж, внука век ждать?» Дочь ответила что-то невразумительное, а потом расплакалась. Непонятные люди. Годы идут, когда же она рожать собирается? Вера Ниловна складывает руки на груди и тяжело вздыхает:

— Максим!

— Ну?..

— Перегорит ведь в Нине женщина, смотри.

Надо бы разозлиться на тещу, но Максиму лень злиться. Лучше отмолчаться. И он молчит.

— Ладно, вставай, — бросает теща миролюбиво. — Нина не поела, вы хоть блинов попробуйте, Куприн.

Максим еще какое-то время лежит, тупо уставившись в потолок, затем начинает неторопливо одеваться. Моется Максим шумно. Хватает воду пригоршнями, долго растирает озябшее тело, наскоро бреется и, взбудораженный, садится завтракать…